Дрожит рука. Удушье слёз обильных
не облегчит души.
                       Но снизойдёт
с небес скорбящих животворным ливнем,
сопроводив стенания в полёт
к далеким звездам, в звезды рассыпая:
звезда Любви, звезда Добра, звезда
Великой Памяти, звезда немая
Великой Скорби…
                       Месяцы, года
ажуры звезд ночного неба светят:
«Любите вечно, помните навек,
дарите благо ближнему и детям, –
и этим жив покуда человек».

«Мне тягостно седое пробужденье,
«седое утро», грезится туман.
Стихи… стихи… слепое вдохновенье…
любовь… потери… грязь словес… обман…

Но видится сквозь серость и туманность,
как в запотевшем зеркале, во сне,
медлительна и величава Данность
ладони тянет бабочкой ко мне.

Движение изящное запястий –
едва заметный взмах раскрытых крыл.
Я не бывал доселе столько счастлив,
касаясь дамских рук.
У козьих рыл
от зависти повытянулись скулы,
и блеянье слилось в единый вой.
Они уже давно под волчьей шкурой
наводят страх, выравниваясь в строй.

Но… Данность, Данность, милая голубка,
твои ладони бабочкой – балет –
глаза, вуаль, усыпанная шубка
лохматыми снежинками.
И нет,
козлам и свиньям в волчьих душегрейках
не растерзать крылатый разворот», –

мне пробужденье у ночной горелки
предтечею грозит который год.

* * *

Канат. Упругая тревога
витыми прядями дрожит.
Кому – канат. Ему – дорога –
от стойки к стойке путь лежит.

Скользит кошачьею повадкой
его проворная стопа.
Сжимают пальцы мёртвой хваткой
шары и кольца. В диком па
спина жонглера изогнулась
«Страховки нет!», – прошло сквозь зал.
Толпа испугом задохнулась…
Но выпрямляется фигляр.

И вновь скользит, и вновь играет
своей удачей и толпой.
Приобретёт ли, потеряет,
схватив железною рукой
запястье кегли полумёртвой?

Последний шаг, еще бросок…

И «К чёрту кегли! Кольца – к чёрту!», –
стучит усталое в висок.

Тонка связующая нить,
натянута струной скрипичной.
Их поединок нетипичный
уже нельзя остановить.
Торопятся за часом час.
Струны скрипичной импульс нервный
тревожит тьму, и свет неверный
со тьмой вступает в резонанс.
Бледна рассветная луна
за дымкой облачною тает.
Струны звучанье нарастает.

И светом тьма обнажена,
сама подобной свету станет.

Прикоснуться... дотянуться сердцем
в заокеаническую даль,
пронизав возвышеннейшим скерцо
водных миль глубинную печаль;
донести, не обронив, надежду
перышком воздушным на ветру
от чужбины молчаливо-снежной
к раскалённой в жгучую жару;
белой яхтой опустить на воду,
парус вдохновений развернув,
вечно одержимую свободу –
вечно неуёмную войну...

А еще...
          Да слышит ли Всевышний?
Пусть Господь хранит, тебя, хранит,
мой далёкий спутник – друг мой ближний –
заокеанический пиит.

* * *

Собрав морщинки густо на челе,
опустошив недобрую бутылку,
Вы думаете с грустью обо мне.
Доверившись всецело рифме пылкой,
слагаете сомнение и боль,
последнюю любовь, скупые грезы,
то верите, то, не поверив вновь,
сливаете со дна спиртные слезы.

И так же, как вчера, и, как назад
не год, не два, но много-много боле,
понурив затуманившийся взгляд,
парализуя спиртом дух и волю,
больное место в сердце залечив
жестоким прижиганием на время,
твердите про себя речитатив,
рифмованный то с этими, то с теми.

* * *

Это – только для Вас, это – только сегодня –
неприкрыты слова, ненапыщенна речь –
выступленье в театре Любви и Свободы.
Красный зал – для таинственных избранных встреч,

голубой – для волнений душевных прибоев,
а вот этот, огромный из мраморных плит –
для нелегких бесед, проводимых с собою,
для бесед, когда сердце сомненьем болит.

В красном зале на сцене под дымчатым светом
я открою Вам тайну доверчивых глаз.
Здесь – не место вопросам, не место ответам.
Это – только сегодня и только сейчас.

«Тихо, – палец к губам, – Я все знаю. Молчите.
Всё изучено раньше, и сказано «Да».
Здесь не место словам. Вон туда поглядите.
Это – искра надежды и наша звезда».

Это – только для Вас, это – только сегодня –
неприкрыты слова, ненапыщенна речь –
выступленье в театре Любви и Свободы,
в красном зале таинственных избранных встреч.