Телефонный звонок.

“Вечно выдергивает меня из душа”, – проворчав себе под нос, вытираясь на ходу большим махровым полотенцем, она лениво пошлепала босыми ногами к уже обезумевшему от сигналов телефону.

– А?

– Эй.

– Ну?

– Чем занимаешься?

– Была в душе. Как дела?

– Устал. А ты?

– Говорю же, была в душе.

– Что нового?

– Ничего. А у тебя?

– Устаю – и на мгновение замолчав, – Ты одна? – его голос вибрировал волнением, а взятая ею пауза в одну секунду показалась ему целой вечностью.

– Нет, – слышалась улыбка.

Он ожидал услышать все, что угодно, только не это улыбчивое “Нет”. Молниеносно проносились в его голове, сжимая и отпуская сердце, мысли, вызванные ревностью, подозрениями, желанием… Щелчок: “Она улыбалась!” За эти три секунды он пересек всю шкалу своей любви к ней. Громко облегченно вздохнул. И, спустя еще мгновение, захохотал.

– Что смеешься? Какой вопрос – такой ответ.

– Ну что с тобой сегодня? Жутко смотреть. Не морщи лоб, Тоня. Ну вот, так лучше. Улыбнись.

– Егор, не приставай. Не будет сегодня ничего. Не хочу я, не могу…

– Тонь, я не понимаю, – что происходит? Столько лет мы знаем друг друга. Я люблю тебя, клянусь. Ты напрасно считаешь, что для меня самое главное – постель. Посмотри сама, последние два года почти ничего между нами. И я мирюсь с этим. Наши отношения выродились.

– Почему “выродились”? Не выродились, а переродились. Переросли… в дружбу. Разве это так уж мало?

Беседа, повторяющаяся с определенной регулярностью, уже даже не раздражала Антонину, скорее, утомляла. Любовная связь, которая началась много лет назад и была тогда для Антонины всего лишь небольшим романтическим приключением, как-то незаметно привязала ее к сумбурному и непрактичному Егору. Постепенно он стал для нее самым близким другом, и эта роль теперь настойчиво вытесняла Егора-любовника. Поначалу он сопротивлялся, пытаясь отвоевать свой, как ему казалось, законный клочок пространства, именуемый им Счастьем. Но после нескольких серьёзных ссор с Антониной, пригрозившей ему полным разрывом, сдался, не теряя, все же, надежды на то, что его страсть и терпение рано или поздно возвратят ему самую желанную на земле женщину всецело. Было совершенно очевидно, что сей долгожданный миг сегодня не наступит. Егор уже хорошо знал, что если Тоня расстроена, – лучше не спорить и дать ей выговориться. Но что-то другое, чего он не видел раньше в лице и голосе любимой, подгоняло тревогу к его сердцу.

– Ладно, Тонь, забыли. Говори. Говори, что не так! Ты же знаешь мою теорию о том, что всем положено время от времени плакать.

– К черту твою теорию. Я не люблю плакать. И ты прекрасно это знаешь. И теорию твою не признаю. От слез стареют. А у меня всегда болят виски… Но я расскажу, конечно. Прости, что ничего не говорила раньше. Не считала это значительным, что ли.

Ее глаза увлажнились. Тихо вздохнув, она продолжала:

– Это произошло… Нет, это произошло намного раньше. Помнишь, я тебе про одного мальчика из моего класса рассказывала? Он еще был влюблен в меня.

– Да, что-то такое припоминаю. Его, кажется…

– Максим. Максим его имя. У него это что-то вроде первой любви было. То ли в шестом классе, то ли в седьмом он мне подложил в дневник маленькое картонное сердечко. Потом даже стих сочинил, неуклюжий такой, но искренний. В то время все мальчишки нашего класса “в разноголосицу” влюблялись в меня. А я интересовалась ребятами постарше.

– Вот все вы такие – неблагодарные, – робкая попытка Егора изменить настроение беседы, казалось, сработала.

Тоня мечтательно продолжала:

– Да, мы уже были в восьмом, а Максим все так же густо краснел, когда мы с ним разговаривали или танцевали на какой-нибудь школьной дискотеке. Однажды мы собрались всем классом на день рождения моей подруги у нее дома. Ее родители великодушно предоставили их скромные хоромы в наше распоряжение. Так что мы отрывались, как могли – поднакатили слегка шампанского, танцевали, бесились… Так разошлись, что я даже, шутя, поцеловала Максима. Он, ободрённый моим жестом, расхрабрившись, поцеловал меня в ответ. Результатом этой игры стала звонкая оплеуха. Все, кто тогда находились рядом, на мгновение замерли, направив в нашу сторону настороженные взгляды. В душе я не сердилась на Максима, весело рассмеялась, все облегченно вздохнули и снова погрузились в беззаботно-шумное состояние. Максим же, обрадованный тем, что пощечина была “ненастоящая”, тоже улыбался, поглаживая бурую пятерню на его щеке.

– Доброжелатели… Как же без них? – снова продолжала Антонина после небольшой паузы, подперев подбородок ладонью и глядя куда-то в сторону, – Пожалуй, это был первый случай в моей жизни, когда я узнала, что стоит за этим “добро-коренным” словом. На следующий день Максим был необычайно молчалив и угрюм. “Кто его знает, что у других на уме”, – я не придавала большого значения его настроению и подшучивала над ним, как ни в чем не бывало, на большой переменке. Максим сидел, насупившись, нарочито отворачиваясь от меня. А потом еле слышно пробубнил: “Как ты могла?! Я тебе верил. А ты…” “А что я? Не оправдала высокое доверие?” – я по-прежнему пыталась развеселить его, даже не догадываясь о том, что своими шутками только усугубляю его обиду и недоверие ко мне. “Я думал, ты просто так… А ты поспорила на меня!”, – он задрожал всем телом, и скулы его живо задвигались. “Ха-ха! Было бы на кого спорить!” – не унималась я. Еще одно мгновение, он стоял рядом, а я… еле успела уклониться от “ответной” пощечины. Такое отрезвит кого угодно. Обрывистые мелкие вопросы, наперебой пульсировавшие в моем мозгу – “Почему? Зачем? За что?” – сливались в один большой “Что произошло?” После этого случая Максим замкнулся в себе, и из всех его редких “знаков внимания” мне, как правило, доставалось “дура” или “отстань”. Хотя, я к нему и не приставала, – тоже обиделась.

Так тянулось довольно долго. И это долгое двухлетнее напряжение было снято на удивление легким и быстрым примирением на выпускном вечере. Потом мы разъехались по разным городам, а небольшая переписка между нами, оборвавшись по каким-то причинам, больше не возобновилась. Казалось, мы взаимно исчезли из жизни друг друга навсегда. Правда, я иногда вспоминала историю пощечины, все думала: “Где он теперь? Чем занимается? Женат, конечно. Дети…”

И вот, полгода назад (я тогда была в отпуску и, выпроводив своих в школу и на работу, сладко отсыпалась) меня разбудил телефонный звонок. Звонила мама. Я бы, пожалуй, меньше удивилась, услышав о приземлении инопланетян, чем от того, что услышала от нее тогда: “Тонечка, угадай, кто здесь у меня сидит. Подскажу. Красавец-майор. Высоченный, – думала, что в дверь не войдет. Еще не поняла? Да, Максим, одноклассник твой. Он на неделю в отпуск приехал, первый раз за двадцать лет на родину. Вот пришел ко мне. Хочет с тобой два слова сказать. Тоня, говорит, что любит тебя, что всегда любил. Боится вон трубку брать”. Потом мама передала ему трубку. Я пыталась расспросить его о том, где он теперь, как… Но все без толку. Он без конца перебивал меня: “Тоня! Какая ты?! Какая ты?! Все равно лучше тебя нет…” Из всей нашей короткой и бессвязной беседы я только успела выхватить, что он был женат два раза, что хотел дочку назвать Тоней и что прикомандирован сейчас в Чечню – часто туда мотается по работе. А сегодня… – Антонина утирала слезы, размазывая тушь и щурясь от жжения в глазах, – сегодня я снова говорила с мамой… Его больше нет. “Погиб при неясных обстоятельствах”. Вот так вот, коротко и ясно… Это был последний романтик, – уперевшись пустым взглядом в пол и уже не всхлипывая, Антонина закончила свой рассказ.

– Нет, Тоня. Это был не последний романтик… – Егор присел на корточки, пытаясь заглянуть Антонине в глаза, и поглаживал большой теплой рукой ее ссутуленные плечи.

– Когда мне будет семьдесят…

– Я не доживу.

– Когда мне будет семьдесят, родная, вся моя пенсия будет уходить на звонки к тебе. Я буду звонить тебе каждый день.

– Ты полагаешь, судьба разнесет нас в разные города?

– И я все так же буду ждать тебя… так же, как и все предыдущие тридцать лет.

– А если ты переживешь меня?

– Все равно… Я куплю большое круглое кресло. Помнишь, тебе понравилось? Это будет твое кресло. Оно тоже будет ждать тебя вместе со мной.

– Бедное кресло.

– По вечерам я усаживаюсь напротив и подолгу разговариваю с тобой.

– Ты и тогда будешь терзать меня расспросами о том, где я была вчера с двух до четырёх?

– Я непременно приготовлю что-то изысканное и очень вкусное. Я всегда хотел приготовить ужин для тебя.

– Мясо, обязательно, мясо.

– Конечно. Мясо, сочное, с большими кольцами лука… Этот пустой бокал на столе – тоже твой… Я налью немного “Мартини”…

– Ты же знаешь, – я не люблю “Мартини”.

– Ну, тогда водки с лимоном.

– В таком возрасте?! Мы упадем после первых тридцати грамм.

– Хорошо. Вина. Да?

– Да, сухого красного вина.

– Я буду смотреть в твои глаза и взволнованно дышать…

– Еще бы. К тому времени ты обзаведешься кучей болячек.

– Каждый новый день моей жизни будет начинаться очередной строкой поэмы, которую я не сумел сочинить для тебя раньше.

– А столько раз начинал.

– Я напишу свою самую лучшую картину за все те, что так и не написал для тебя. Это будет твой портрет.

– Хм, ты не сумел меня прочесть за все эти годы…

– А в моем саду я разведу цветы. Самые ароматные и красивые цветы. Их будет ровно столько, сколько раз я не принес их тебе в День рождения или просто так.

– Розы, тюльпаны, ромашки…

– И хризантемы. Я знаю твои цветы.

– А ещё…

– Я отыщу скамью в старом парке. Нашу скамью. Именно. Я назову ее “Наша скамья”. Я прихожу на наше свидание снова, сижу на скамье и кормлю крошками хлеба птиц. Тогда мне ничто не помешает видеться с тобой.

– У тебя всегда было богатое воображение.

– А потом я стану терять свои вещи: ключи, зонтики, кошельки… За каждое горькое слово, сказанное тебе, – новая пропажа.

– В таком случае, ты расплачиваешься за свои плохие слова столько, сколько я тебя знаю. Растеряха ты моя.

– Когда мне будет семьдесят… Ты будешь все так же упряма.

– А ты – все таким же неизлечимым романтиком…