Сестёр
прекрасных колесница
тебе то видится, то снится.
В
руке – перо. Вот – чистый лист бумаги.
Здесь ныне лягут строки,
а меж строк – проваливаясь в белые
овраги
и коротая там идейный срок,
упрячутся четыре манускрипта
о девах небывалой красоты.
Преследуя то явственно, то скрытно,
не преступив сближения черты,
сменяют бездыханно незаметно
одна другую за моей спиной.
Я узнаю о смене по приметам
в своих глазах.
То болью, то виной,
то радостью лучистой, то печалью...
переливает спектр в зеркалах.
Всё глубже воды глаз, а к их причалам
всё реже прибывает детский страх.
Картина первая
Гляжу в себя сквозь зелень глаз с
восторгом,
ещё полна надежд и юных грёз.
И вижу – много света, мало толку,
глаза еще не выцвели от слёз;
душа-дитя трепещет от волненья,
как девушка пред выходом во свет;
а мысли – в хаотическом смятеньи –
вопрос не повстречает свой ответ;
потоки одержимости и силы
во мне бурлят неистово теперь.
Пришла моя Весна. Я – так красива.
Еще мне не знакома боль потерь.
Ах, вербочка-весна – пора рожденья
любви невинной в пору вешних вод.
Я по разливам с томным наслажденьем
одна босая пробираюсь вброд.
Движенье мельком... Показалось, что ли?
Нет, точно движется прозрачна и легка,
белесой дымкой, духом вольной воли
касается меня её рука...
И силуэт расплывчато-летучий –
то вижу ясно, то исчезнет вдруг,
вот снова показалась из-за тучи:
«Летим, летим со мной, - зовет, - мой друг!»
То находя, то вновь её теряя,
далёкую манящую звезду,
почти на ощупь движусь, как слепая,
и оступаюсь часто на ходу.
Картина вторая
Мои шаги чуть медленней, но тверже.
Речной разлив сменяет водопад.
Слегка робея, я вступаю все же
в божественно цветущий летний сад.
Извилисты прекрасные лианы,
от спелых запахов схожу с ума.
Мне жарко, дурно, я от страсти пьяна.
Нагое лето – это я сама.
Раскрепостившись, силой нетерпенья
исполнена, порывисто бегу.
Лианы жадно путают движенья,
касаясь рук и бедер... Не могу,
устала. В травы-сонм душистый
доверчиво склоняюсь, предаюсь
забвенью, погружаясь плотью чистой
в ласкающий и нежащий союз
шелков тончайших с запахом дурмана.
Я – так слаба, я – снова, будто, пьяна.
Но что же это? Что за странность? Травы
мои лицо и тело ядом жгут.
Обжегшись лицемерия отравой,
срываюсь и бегу, опять бегу.
От зноя обессилев и сгорая,
мучительно ищу, молю воды,
одна по саду дивному блуджая
и потеряв давно свои следы.
Ах, Боже мой, оно – моё спасенье –
вода, река!...
Но, коль глаза не лгут,
в речном зеркальном гладком отраженьи
кого-то тихо хоронить несут.
Прискорбный миг – и мой черед настал
терять родных, своих друзей и близких,
любви навек воздвигнув пьедестал
и памяти разглядывая фрески.
Пришла пора поудержать удила
в горячечном безвыходном бегу
и распознать, что тягостно, что мило,
что лету согревать, а что в пургу
нести упрятав в старую шубейку,
и трепетно ладонью укрывать;
пора понять, где лаз, а где лазейка,
как сохранить себя, как не отнять
чужого, перепутав боль с гордыней,
а коль болеть, так только самому...
Пришла пора задуматься. Отныне –
долги платить и сердцу, и уму.
Горячим лбом задумчиво прижавшись
к холодной грани глыбы осмысленья,
порой в слезах, порой от слез
сдержавшись,
приобретаю мудрое терпенье.
Картина третья
Уже пахнуло лёгкою прохладой,
осенний клавесин дождем поёт.
Над пожелтевшим и подвявшим садом
повис тяжелый серый небосвод.
Осенний вдохновенный воздух влажен.
Листва у ног и запахи – покой.
Уже не так быстра, не столь отважна,
уже не так исполнена мечтой,
уже не повторю ошибок дважды,
уже разочарованна собой...
И все же золотистых красок пенье
меня порой приводит в изумленье.
И новое глубинное значенье
теперь имеют связи и влеченья.
Я нынче в гости к Осени пойду.
Вот – дом из бревен. Никого.
Найду
немного дров сухих, камин раздую,
в тепле предамся мыслям, порисую...
и после, наслаждаясь жара треском,
забудусь мирно на качалке-кресле.
Приятная ленивая усталость.
И хоть душа немного холодна, –
я знаю точно, – мне ещё осталась
одна моя последняя весна.
Шурша подмерзшею безжизненной листвою,
в объятиях прощальных
ноября
веду беседу грустную с собою…
Уж вечереет. Красная заря,
на западе разлившись, предвещает
морозный день на завтра, залихват
ночной гуляка-ветер покрывает
прозрачной хрупкой коркой старый сад.
Картина четвёртая
Открывшись ветру, душу освежая,
от холода глаза дугой сужая,
сквозь снег пытаюсь в горизонт
всмотреться.
Далёкая, еще совсем чужая,
к объятиям ладони обнажая,
летит Зима в своих санях из детства.
Повиновенно Зиму принимаю.
Вздохнула.
Ей торжественно внимаю.
Морозный воздух – дивен, обожаю
кристалликов-снежинок легких стаи,
что на губах моих и веках тают.
Прекрасная суровая подруга,
твои холодные глаза до рези близко,
в них – колкие: пороша, лед и вьюга,
и красным на закате небо низко.
Возвышенны и тем великолепны
в своём уравновешенном терпеньи,
что закалилось в поры грез и лета,
сливаемся навек...
иль на мгновенье.
Пускай волос седых и снежных иней
метель перемешает воедино;
твоих очей сияющий хрусталик
мне талисманом напоследок станет;
твоя слегка заметная улыбка
не обвинит, не упрекнет в ошибке;
и может быть однажды голос тихий
прочтет друзьям баллады и стихи.
________________
Какое, к черту, может быть прощанье?
Бежит узкоколеечка моя.
Оставлю строки-память в завещанье
потом... когда придётся...
сыновьям.
Деньков неудержимых скоротечность
уходит, как сквозь пальцы жизнь-вода,
и повторяет мне:
«Ты – мать, ты – вечность,
и где-то есть, поверь, твоя звезда».
|