ГАЗЕТА БАЕМИСТ АНТАНА ПУБЛИКАЦИИ САКАНГБУК САКАНСАЙТ

Эвелина Ракитская

ИЗБРАННЫЕ СТИХИ

***
Когда они пришли из черных дыр –
Крутые боги, ушлые ребята, –
Они пошли войною брат на брата
И, как братва, делили этот мир.

И каждый бог использовал в войне
По одному какому-то народу.
И вешали лапшу, и лили воду,
Чтоб люди им поверили вполне…

И люди им поверили вполне.
И до сих пор стихи об этом пишут.
Но боги их давно уже не слышат, –
Погибшие на собственной войне…

2000 г.


***

Нас победили в холодной войне
Те, кто живет на другой стороне.

Больше они не боятся войны –
Нам улыбаются с той стороны.

Больше они не боятся ракет –
Нас победили. Нас более – нет.

Во поле чистом – оставленный дом.
Вольная воля гуляет с ножом…

Дверь нараспашку: входи и бери.
Стыдно – снаружи. И больно – внутри.

1999


***

Для того, чтоб глаза не покрылись коростой,
то есть коркой засохших расчесанных ран,
я себя убеждаю, что многое просто,
как простое армянское слово "яман".*
О яман! о яман! Над родною страною
плачет небо, и нету спокойного дня...
Но такого вовеки не будет со мною –
я еврейка, и родины нет у меня.

Как армяне поют свои древние гимны,
от любви и от гнева сужая глаза,
мне любить не дано.
Совершенно взаимно.
Я еврейка, мне верить России нельзя.
Мы с Россией друг друга еще не простили
и, взаимные счеты взаимно храня,
мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,
этой памяти тоже лишили меня.
Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи
вычисляют-считают "жидовский расчет"...
Мне Россия родною вовеки не будет –
ни одной моей жертвы она не возьмет.
И руки не дадут, не поверят на слово,
Все твердя про свое в полупьяном бреду.

Я еврейка – мне брать не велели чужого:
ни чужого куска, ни чужую беду...
...Я иду по земле гордой дикою кошкой,
от любви и от гнева себя берегу.
Чувство родины – это великая роскошь,

я такого позволить себе не могу.
Я иду по земле осторожною тенью,
забывая о предках (но имя им – тьма...)
Я не буду тереться о ваши колени,
я не стану проситься в чужие дома.
И, за русское дело поднявши стаканы,
Не заметите вы, как я тихо ушла. –
Мне почудились легкие дальние страны,
где не больно питаться с чужого стола...
Где меня не услышат, и я не услышу,
где не будет нужды ни в борьбе, ни в мольбе,
где я буду гулять по невидимым крышам
никому не заметной,
сама по себе...

1985


АФГАНСКАЯ БАЛЛАДА (1986 год)

Кто сердце бросит
и в тоске умрет
за родину любую...
за любую.
И родина его переживет,
за ним смыкая землю, как живую.
Где солнце режет землю, будто нож,
и красные цветы земного рая,
другие не умрут, а ты умрешь,
из глаз любую родину теряя.
Солдат серьезной северной земли,
где лед долбят, когда могилы роют,
умрет в любой оранжевой дали
и будет отрицательным героем.
Его вернут в запаянном гробу,
как за ноги подвешенную тушу,
в песке забыв ненужную ему,
ногою прочь отброшенную душу...
... Но разве кто-то в этом виноват?
И воздух полон сказочных мелодий...
Одних – в могилы – к северу – назад.
Другие – в землю родины уходят.
Сердца одних запаяны в гробах.
Сердца других – тверды и непреклонны.
... Верблюды там – о десяти горбах.
И сказочны их пышные попоны.
... И я хочу, чтобы замкнулся круг,
чтоб умереть за родину любую,
придти туда не с севера на юг,
а встать вдали, по сторону другую.
Стоять и ждать в коричневой пыли,
лицо закрыв от ужаса, как дети,
пока солдат из северной земли
меня в дали оранжевой заметит.
И нехотя поднимет автомат,
меня вместив в прицеле автомата.
И будет он ни в чем не виноват.
И буду я ни в чем ни виновата.
А просто вниз глазами упаду,
из глаз теряя родину любую.
И сердце брошу в сторону одну,
а душу брошу в сторону другую...
... потом себя увижу на песке:
как медленно ладони разжимаю
и как любую родину в тоске
упавшими руками обнимаю...


ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА (1984 г.)

Что делать,
я опять пишу про пыль вокзала,
про монотонный гул у пригородных касс,
про свой любимый цвет
асфальта и металла,
про запах сигарет
и тамбур в поздний час...
В редакции носить поэзию такую –
копеечку просить
с протянутой рукой:
как мрачен этот стих,
а жизнь кругом ликует...
Но Бог меня простит –
мне страшно быть другой.
Мне страшно быть другой,
когда в полночный тамбур
ползет колючий свет,
лучами шевеля,
а электричка мчит,
выстукивая ямбы,
дождливою страной
в холодные поля.
Мне страшно быть другой –
закрыть глаза и уши,
чтоб только со стихов
проклятие ушло...
мир доверяет мне
свою больную душу,
я на нее смотрю
сквозь мокрое стекло.
Она молчит в ночи
равниною туманной,
раскинулась во сне
на север и на юг...
И кто-то шепчет мне:
подумай, негуманно
тревожить мир...
Молчи – неизлечим недуг.
И я смотрю в поля,
я лбом в окно вжимаюсь,
и капли сквозь стекло
текут в мои глаза.
Еще чуть-чуть – и все:
поверю и раскаюсь,
и выдохну строку:
ничем помочь нельзя.

... Холодные поля –
навязчивым виденьем.
Надеты провода
на черные кресты.
Прости, моя земля,
что с каждым поколеньем
сгущается беда,
огромная, как ты.

Когда во времена
доносов и наветов
твоих родных детей
топили, как котят,
ты, в страх погружена,
забыла про поэтов
и родила таких,
которые молчат.

В тебе растет беда,
Во мне – зерно иудье.
В ушах стучит покой,
Не превращаясь в крик.
Дотронусь ли строкой
до твоего безлюдья?
Дотронусь – и сама
ты вырвешь мне язык...

Я, как и ты, страна,
в бессилье растворяюсь.
Мне чудятся одни
снега, снега, снега,
огни, огни, огни... –
и я в тебе теряюсь,
и мы больны одним –
разрушена стена.
Я о тебе пишу,
но это бесполезно.
Я, как и ты, молчу,
я, как и ты, боюсь,
я, как и ты, лечу
дорогою железной,
пока в конце пути
в ночи не разобьюсь.

Я разобьюсь, а ты
останешься больною.
Я высоко взлечу и,
отводя глаза,
чтоб не смотреть, как ты
прощаешься со мною,
я выдохну строку
"прекрасны небеса"...

Не вспомнят обо мне
те, для кого писала.
Бесследно голос мой
в твои поля ушел...

Прости меня, страна...


***

Сразу по окончании школы
будут дочки мои в шляпах широкополых.
И на юбки нацепят большие булавки...
Эти строчки написаны мной для затравки,
потому что сейчас, для какой-то проформы,
я вовсю занимаюсь ломанием формы.
... Потому что задачи стоят деловые:
нужно дочкам надеть бриллианты на выи.
Если я не поддамся сейчас малодушью,
будут очи у них под французскою тушью.
Надо выбрать удачно площадку для старта,
надо быстро втереться в круги авангарда,
и стихи обеспечить и спросом, и сбытом,
чтобы детям жилось и одето, и сыто...
Так сижу, рассуждаю, собой восхищаюсь.
А тем временем снова в себя возвращаюсь,
и опять поднимаю избитую тему,
и опять сочиняю стихи про систему,
где мордастый герой с голубого экрана
"где-то как-то порой" изловил хулигана,
где стихи раздирают на мысли и форму,
где придумали школьную чудо-форму,
где на окна нельзя не подвешивать шторы,
где и мне на глаза понавешаны шоры.
Мне в судьбе моей серой досталось плохое:
не писать про любовь, а писать про другое,
чтоб однажды, когда я усну за машинкой,
ваши дети слагали стихи, как пушинки:
"в белом снеге зари
в январе на закате
в небо мчат фонари
в серебре и во злате..."
Понимаете? – я это тоже умею.
Но, вы знаете, я почему-то не смею.
Я пишу о другом, чтобы после метели
ваши дети писали, о чем захотели...
Чтобы смели потом, в январе, на рассвете,
говорить, что хотели, счастливые дети.
...Но как только
наступит момент всепрощенья,
как в душе моей вспыхнет одно восхищенье,
потому что некстати,
а может быть – кстати,
каждый слесарь начнет
разбираться в истмате:
на просторах страны
под развесистым флагом
людям будут даны всевозможные блага:
на заводах, в полях, в институтах и школах
будут все в соболях, в шляпах широкополых...
сборник выпустит каждый желающий дворник,
к выходным понедельник прибавят и вторник,
и, как будто французскими супердухами,
мир заблагоухает такими стихами,
где горят фонари и никто для проформы
не ломает свои содержанья и формы...


***

Будут гости шуметь,
будут гости играть на гитаре...
про "заезжего" петь
и беседовать о Кортасаре,
со значеньем курить
и талантливо стряхивать пепел,
и ругать и хвалить,
возводя в превосходную степень...
Будут суффиксы "ейш" –
"гениальнейший" или "глупейший"...
Только слушай да ешь!
И не думай о разном дальнейшем.
Развлекайся себе!..
И окурки в тарелке сминая,
подпевай о судьбе,
в падежах это слово меняя...
Только пой да играй!
За тебя все решили как надо –
не возьмут тебя в рай,
не записан ты в очередь ада.
Приведут тебя в ночь –
будешь туфли снимать у порога.
И не вырвешься прочь,
И гостей будет в комнате много...
Не дадут умереть –
Ты у них предусмотрен как лишний.
Не возьмут тебя в смерть –
есть туда кандидат попрестижней...

Приведут тебя в день –
и не сможешь уйти по-английски...
Ты им нужен как тень
или друг без московской прописки.
И напрасен твой труд,
и напрасно костюм отутюжен –
в жизнь тебя не возьмут,
потому что – кому ты там нужен?
Потому что...
... Садись,
что-то больше гитары не слышно...
На гостей не сердись –
каждый гость в этой комнате лишний..

1984


***

И.К.

Как будто не бессмертна тишина,
Вы все о Малларме да Модильяни...
Но серый снег! Железная луна! –
как олимпийский рубль в пустом кармане...
Я под луною этой рождена.
Я от Парижа – на другой планете,
где с трех сторон – далекая страна,
и колокол раскачивает ветер.
Пойдешь налево – пусто с трех сторон,
пойдешь направо – воздух смертью дышит.
Пойдешь ли прямо – черный крик ворон
(про этот крик поэты вечно пишут...)
Какой Аполлинер? Какой Дега?
О чем Вы это? –
в черно-белом цвете
до горизонта – ровные века,
и колокол раскачивает ветер...

1984


ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО

Я хочу быть такой,
чтобы каждый на мелкие части
мог меня разбивать,
как в лесу разбивается крик,
чтоб над каждой строкой
мог любой, леденея от счастья,
морщить лоб и вздыхать:
до чего ж примитивный язык...
Я хочу быть такой,
чтоб меня принимали за эхо,
чтобы кто-то локтями
меня отовсюду пихал,
чтоб над каждой строкой
критик мой, столбенея от смеха,
морщил лоб и вздыхал:
я уже это где-то слыхал...
Я хочу умереть,
всем понятной от корки до корки,
чтоб со всех сигарет
падал прах мною сказанных слов,
чтоб на кухнях гореть
дополнительной пятой конфоркой
и осесть на руках,
став четвертою стрелкой часов.
Растерять все свое,
стать приправой, замешанной в блюде,
разлететься в пыли,
чтобы, напрочь меня позабыв,
даже имя мое
отрицали ученые люди,
чтобы споры вели
и решили, что я – это миф...

1984


***

Я отрекаюсь каждый день
и отречением горжусь.
Меня пугает даже тень
людей, которых я стыжусь.
Я отбиваюсь как от рук,
я удаляюсь по стезе
от непристроенных подруг
и непрописанных друзей,
от тихих, буйных и других,
и от аллергиков на ложь...
Мне тяжело смотреть на них –
кто очень на меня похож.
Я этих комплексов боюсь:
они заразны, как чума.
Теперь я весело смеюсь
над тем, чем я была сама.
Когда сижу среди людей,
знакомством с коими горжусь,
мне очень стыдно за друзей,
которых я в себе стыжусь:
они из глаз моих глядят,
мой голос ими заражен,
и я влезаю невпопад,
я просто лезу на рожон...
Но прогоняя их, как бред,
я только робко жмусь к стене:
меня почти на свете нет,
когда их бреда нет во мне.
Я вся из этого стыда
людей, которых я стыжусь...
Но близок, близок час, когда
я от себя освобожусь,
когда уйду от вас одна,
вас опасаясь, как огня...

Он близок, этот час, когда
вам будет стыдно за меня...

...Когда мне будет сорок лет,
когда я первой окажусь,
восстановите мой портрет
из тех, которых я стыжусь.

1984


***

А когда тебя так любят
эти маленькие пери –
эти тонкие ресницы
и голубизна в белках,
а когда тебе так верят
твои маленькие дети,
надо жить на этом свете,
и не думать о веках...
Не укрыться в черной раме –
чувство долга... что ж поделать...
Надо быть живою мамой –
остальное все равно.
Как разбойник с кандалами,
пусть душа смирится с телом.
Ей на этом свете долго
проболтаться суждено...

1984


***

Страна моя, пустынная, большая...
Равнина под молочно-белым днем.
Люблю тебя, как любит кошка дом,
Дом, только что лишившийся хозяев.

И странное со мной бывает чудо –
Когда-то кем-то брошенная тут,
Мне кажется, я не уйду отсюда,
Когда и все хозяева уйдут.

Я буду в четырех стенах забыта,
Где с четырех сторон судьба стоит.
И кто-то скажет: "Ваша карта бита.
Вам путь отсюда далее – закрыт..."


...Я думаю об этом только ночью,
Когда никто не может подсмотреть.
А днем я знаю совершенно точно,
что здесь нельзя ни жить, ни умереть.
Лишь в Час Быка,
шарф намотав на шею,
как будто я совсем уже стара,
я на руки дышу и чайник грею,
и быть могу с Россией до утра,
И мне легко,
как будто век мой прожит,
как будто мне под восемьдесят лет...
Россия и беда – одно и то же.
Но выхода иного тоже нет.
И пуще гриппа и дурного глаза,
пока стоит великая зима,
ко мне ползет бессмертия зараза,
страшнее, чем холера и чума.
Она ползет, пережигая вены,
от пальцев к сердцу, холодя уста,
как будто я внутри уже нетленна,
и речь моя пустынна и проста.
Как будто бы из жизни незаметно
ступила я туда, где воздух крут,
где все двуцветно (или одноцветно),
как жизнь моя – чье имя – долгий труд..
И лошади, бессмертие почуя,
остановились а ледяной степи...
Сон, снег и свет...
И дальше не хочу я...
Любовь? Не надо никакой любви.
Плоть в камень незаметно превращая,
а душу – в то, чего нельзя спасти,
как вечный снег, страна моя большая
стоит по обе стороны пути.
И в этой замерзающей отчизне, –
уже не размыкая синих губ, –
мне все равно: гранитом стать при жизни
или до смерти превратиться в труп...

1985


***

Когда-нибудь меня разоблачат,
и по дороге от метро до дома
мне будет все казаться, что летят
за мной глаза обманутых знакомых...
Когда-нибудь меня разоблачат
и растрезвонят весело повсюду,
что мой так называемый талант –
не Божий дар, а цирковое чудо...
Когда-нибудь на все укажут мне:
дешевые приемы,
шарлатанство,
"Легко жила"
"писала о себе" –
и возвратят в обычное пространство.
Когда-нибудь меня вернут назад,
как слово, убежавшее из песни.
Так в утренний холодный детский сад
приводят после месяца болезни...
...Я помню все: дразнилки за спиной,
и как совали шарики из хлеба
за шиворот... и мысль:
не мне одной
заметно, как я выгляжу нелепо...
Я помню все: прокисший вкус котлет
и тайное сознанье превосходства.
С тех пор я целых девятнадцать лет
скрываю от людей свое уродство.
...Когда-нибудь меня разоблачат.

1985


***

Осенний лист лежал на тротуаре.
Прошла зима, и кончилось метель.
А лист лежал. Его не подметали.
На тротуаре наступил апрель.
И я пришла в апреле в гости к Вале,
которую не видела сто лет.
А лист лежал. Его не поднимали.
В гостях у Вали был один поэт.
Он говорил, что в мире нету Бога,
и что искать его напрасный труд.
Потом сказал: ужасная эпоха,
ведь нынче все куда-нибудь бегут...
Потом прочел свое стихотворенье
про жимолость какую-то, и мне
так было грустно, как в тот день творенья,
когда все пусто было на Земле.

Но я ему почти не возражала,
конфеты ела и жевала торт,
и мысль моя металась и бежала
не к жимолости, а наоборот.
И ватный воздух между ним и мною
висел, сгущаясь около стола,
и, наконец, стеклянною стеною
оформился.
И я домой ушла.
... И вот в метро, куда еще пускали,
где свет на стеклах
пляшет старый твист,
я вспомнила, что там,
на тротуаре,
лежит забытый прошлогодний лист.

1984


СТИХИ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА


1.
Ну что ж такого? Люди и огни,
над головой раскрытые зонтами...
И вымершие солнечные дни,
Усыпанные чахлыми цветами.
И в комнатах пылится пустота,
и все давно уехали на дачу,
и сохнет в холодильнике еда,
оставленная к пустоте в придачу.
А воздух вечерами так горяч,
что кажется береза кипарисом,
и хочется до ужаса – хоть плачь –
устроиться в провинции актрисой,
чтоб закрутить трагический роман
с каким-нибудь мошенником и вором,
чтоб этот обольстительный обман
дал пищу интересным разговорам.
Чтоб слухи распускали про меня
прыщавые уездные весталки,
чтоб говорили: "как она страшна",
и чтобы было им меня не жалко...
И чтобы тот, который соблазнил,
ограбил, бросил и забыл навеки,
сначала показался очень мил,
но оказался пошлым человеком.
Чтоб о любви без умолку трещал
и страстно обещал на мне жениться,
и повезти на воды обещал
в Швейцарию, Венецию и Ниццу... –
пообещал все это и сбежал,
в рулетку просадив свое именье,
а может – потому что уважал
уездное общественное мненье...
Но для чего ж такого подлеца
в своих мечтах я вдруг нарисовала?
А просто в жизни этого лица
все было б ясно с самого начала:
я знала бы его коварный план –
наврать, сбежать, исчезнуть, испариться,
но был бы обольстительный обман:
Швейцария, Венеция и Ницца...

2.
А я была уборщицей тогда.
И, копошась в последствиях ремонта,
сама себе шептала иногда
навязчивые строчки из Бальмонта,
которые учебник выдавал
за идеал ритмического строя,
чтоб ученик, как выкройку снимал
приемы поэтического кроя...
И мир был так удушлив и горяч
и скроен по метрическим законам,
что даже самый радостный рифмач
терялся в нем, как плачущий ребенок.
Все выводы за доводами шли,
стояли перед следствием причины,
и люди, в основном, себя вели,
как женщины должны и как мужчины...
...Я знала, что Россию не люблю,
(Любить себя – что может быть глупее?) –
поскольку объяснить, за что люблю
еще труднее и еще страшнее.
Я знала, что куда ни кинь глаза,
везде застыла ясность ледяная,
и ничего благословить нельзя,
одновременно с тем не проклиная...

3.
И шли слова – попарно и поврозь,
По одному и длинные цитаты.
Они ползли через меня насквозь,
а может быть – шагали, как солдаты.
От звона их болела голова,
и без того тяжелая от пыли,
но я зато была во всем права,
поскольку мир не для меня кроили...
И лишь хотелось, чтобы все пришли
и поглядели, как в словах витая,
я пол мету, и волосы в пыли
так выглядят, как будто я седая;
как я плюю на эти небеса,
смеюсь в ответ на вечные вопросы,
сама себе пуская пыль в глаза,
чтобы из них не выкатились слезы...

4.
Я невпопад. Я – не в свои века.
Мне одиноко, холодно и сыро.
Я – как животным пятая нога,
а человеку – дырочка от сыра.
Я вечно не о том и не про то,
моя душа поделена, как Польша.
Я раньше лет на двести или сто,
и позже лет на двести или больше...
Тут ясно все. Тут плачут и поют,
тут лирику гражданскую рождают.
За что им часто деньги выдают,
а некоторых даже награждают.
Тут скучно – ни вперед и ни назад.
Тут песни про нейтронную угрозу.
Тут, словно заключенные, стоят
рядами черно-белые березы...
...А ТАМ – ловить в приемнике "Маяк"
за то, что он враждебен Вашингтону,
и прицепить к балкону красный флаг,
и презирать британскую корону.
Цитировать из Маркса все подряд,
людей пугая тенью коммунизма,
и не стесняться, если уличат,
что дорога мне красная отчизна.
В стране, где можно рукопись продать,
Да и себя – в придачу к вдохновенью –
не стыдно даже Ленина читать ! –
и помнить наизусть определенья...

5.
И пепел мой развеют над Москвой.
А чтобы не возникли осложненья,
я выторгую, будучи живой,
посмертное свое освобожденье.
Я, может быть, юристам дам на чай –
дам тысяч пять, пусть радуются, черти,
но чтоб потом пропало невзначай
у них мое свидетельство о смерти.

Потом я загляну в больничный морг,
и, расплатившись звонкою монетой,
скажу, чтоб не вскрывали череп мой,
чтоб, вынув мозг, набить в него газету...

А вас я попрошу стихи мои,
которые лежат в "архивах личных",
не размножать на ксероксах в НИИ
и не сжигать на площади публично:
иначе кто-то сможет подсмотреть,
что вся их поэтическая сила
не в том, чтобы кого-нибудь согреть,
а чтобы кровь от ужаса застыла....

1984


***

Зачем слова на белизне бумаги
цветами безобразными растут?
Огромные, удушливые маки –
они меня задушат и убьют.
Тонка струна, слова ее терзают,
им не понять тончайший перезвон –
так мечется судьба моя слепая,
как чья-то тень меж каменных колонн..
...Как я смешна – без времени и места,
в короткой шубе и в большом кольце,
(намек на роскошь, но уже известно,
что все равно развязки нет в конце) –
все без меня заведено, как надо,
как я жалка, когда прошу помочь,
когда мечусь от рая и до ада
и ухожу, обманутая, прочь.

Как стыдно мне!
Но чувствую душою,
что в этом и сокрыта тайна вся:
что я должна быть гордой и большою,
и что проситься в эту жизнь нельзя.
Тут все вполне продуманно и честно,
и есть у всех конторские столы,
а мне нигде не будет даже места
в какой-нибудь конторе мыть полы.

Но – соткана из пламени и света –
покинув сердце, голос, плоть и стать,
я растворюсь, теряя все приметы,
я на земле пройду сквозь все предметы,
исчезну я, чтоб все собой объять.
И потому меня вам и не жалко,
что есть во мне немыслимая ложь, –
я притворяюсь сказочной русалкой,
которой шаг по суше – в сердце нож,
и каждый день – хождение по мукам,
и каждый час – терпенье до конца...
Но я пройду, став недоступным звуком,
сквозь двери все и через все сердца...
И час пробьет. Когда-нибудь весною,
как дивная бурлящая гроза,
я оживу над сказочной страною,
и вы меня увидите иною,
случайно в небо обратив глаза...

1988


***

Знакомых полон мир...
Кругом такой размах...
Качает он меня на розовых волнах.
На розовых волнах
и светло-голубых,
когда сижу в гостях,
или встречаю их.
Как вкусно есть в гостях
и хвастаться собой:
своим талантом и
блестящею судьбой.
И вслух мечтать, за что,
когда и почему хотя бы лет на сто
я попаду в тюрьму...
И как я в кандалах,
в чахоточном бреду,
с ног отрясая прах,
на каторгу пойду,
и как моя душа
ой прах переживет,
и как я хороша – узнает весь народ..
Сказать – и сделать вид,
что шутка – этот текст.
Какой позор и стыд
шутить про чей-то крест!
И никогда в тюрьму
я в жизни не пойду:
уж слишком я люблю
тепло и красоту!
Я так люблю июнь,
когда цветут сады,
и яблочный шампунь, и белые цветы,
но розовый шампунь
в тюрьме нельзя достать,
и как цветет июнь –
в тюрьме не
написать...
...Но если все вокруг
похоже на острог,
то понимаешь вдруг,
какой в поэтах толк:
с персоною своей,
как по миру с сумой,
шататься по гостям
и хвастаться собой...
На улице – июнь,
а в доме – пыль и мрак.
Железною пятой проходит жизнь,
как танк.
А ты сидишь в гостях –
не молод и не стар,
свободный и пустой,
как первомайский шар.
А ты сидишь в гостях,
свободный целиком.
С ног отрясая прах,
пьешь кофе
с коньяком...
Поэт живет в гостях...
Напьется – и привет!
(он поступает так, поскольку он поэт...)
Его душа полна
коктейлей и стихов.
И что ему война? И что ему любовь?
Его качает мир на розовой волне,
как дорогой сапфир
в оранжевой стране...

1985

***

Или это последний свистящий полет?
Или старость, как дохлая кошка, ползет? –
прямо в горло ползет, не скребет на душе,
потому что мы с нею подохли уже?...
Скоро кончится все. Умирать – так сейчас.
Без ужимок и дохлых кошачьих гримас.
Обернуться одной бесконечной душой.
Стать, как небо, большой,
стать, как солнце, чужой
и ресницы спалить на холодном огне...
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
Ну и что ж, что не верю я здесь никому?
я собой разлетаюсь во свет и во тьму,
изнутри разрастаюсь и, ребра круша,
к вам растущие щупальца тянет душа.
...Это Север такою задумал меня.
Я похожа на сумерки зимнего дня,
где бесплотные тени ползут по стене,
где холодное время стоит в полусне
и часы отбивают звенящий покой...
...Это Истина водит моею рукой.
И нельзя в этом тихом и вечною краю
мне из Истины той
делать правду свою,
потому что нигде,
а тем более здесь
правды не существует –
лишь Истина есть.
Лишь Душа существует,
а сердце – обман,
боли нет –
есть прозрений холодный туман..
Лишь холодный туман да вороны в окне.
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?

1986

***

Меня спасет лишь пустота в груди
и взор змеи – рассеянный и мудрый.
Какое солнце красное, гляди,
стоит в окне перед холодным утром.
Пора открыть недвижные глаза
и поглядеть на стекла ледяные...
А слов цветных теперь никак нельзя –
они черны и чересчур живые...
Как я долбила черный потолок,
и как осколки радужно блестели,
пока с небес по капле не потек
холодный свет сквозь выбитые щели!..
Как лоб горел, чтоб стать еще белей,
и выцветали черные ресницы,
и как дышать мне было все трудней,
пока рука не сделалась десницей,
...Но нет, еще не сделалась, еще
я с каждым днем свободнее и злее...
Руке моей еще не горячо от холода,
еще меня жалеют.
Но пустота иная впереди:
тут – светлая, там – будет ледяною. ...
Какое солнце мерзлое, гляди,

и ясно все. И никого со мною.

1986


***

Вы не дали мне краткого имени,
потому я так прямо стою.
Для чего ж Вы с собой привели меня
да и бросили в этом краю?
Разветвленная я, неуклюжая,
как сосна у небес в глубине,
как любовь моя – вовсе не нужная
к этой тянущей душу стране.
Не хочу для нее я эпитетов:
не "большая", не "серая"... нет.
Я не знаю ее и не видела –
только тихий чернеющий снег,
только ветер за низкими окнами
да кусочки пожухлой травы,
только я за немытыми стеклами –
я, назвавшая Бога на "Вы"...

1986


МОЛИТВА

Возьми на себя мою душу!
Я с ней оставаться не в силах.
Стихи пусть останутся... сыну.
А тело – зароют в могилу.
А кольца, браслеты, цепочки –
дешевые, но дорогие, –
пусть носят подросшие дочки,
любимые и дорогие.
Меня вспоминая все реже,
пусть лучше холодными будут.
Пусть пальцы стихами не режут,
и пусть обо мне позабудут.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как взрослые только умеют...
А я ничего не умела –
бессилен мой бедный рассудок,
бессмысленно душное тело! –
возьми меня лучше отсюда...
Из этого детского сада,
где я целый день безутешна,
пораньше возьми меня, ладно? –
хотя это будет нечестно:
сойдутся оплакивать тело
серьезные грустные люди...
Поймите, не в этом же дело,
что здесь меня, с вами, не будет!
О все, безутешно-прямые,
крест-накрест, как сны и дороги,
о души, такие родные,
обитые, будто пороги,
вы были сильней и мудрее,
я вас никогда не забуду,
но я ничего не умею, –
откройте мне двери отсюда!
Пустите, и плакать не смейте –
я стану счастливой и смелой!
Ведь это стихи не о смерти,
а лишь о прощании с телом.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как только живые умеют...

1986


О МУЗЕ

По парку какому-то, в осень,
надвинув суконный берет,
а может – у моря, меж сосен,
гуляет хороший поэт.
Он смотрит, как жаркое солнце
к закату летит меж стволов, –
допустим, Владимир Чухонцев,
а может – Олег Соколов.
Он видит, как это прекрасно:
такой удивительный цвет –
ну прямо ликер ананасный,
точнее сравнения нет!
И вот он идет по дороге,
неспешно идет, налегке,
и стих свой продуманно строгий
уже ощущает в руке.
Он чувствует тяжесть в ладони,
приятно теплеет рука,
и рифмы, как сытые кони,
готовы и ждут седока.
Огладит он каждое слово,
прочувствует каждый свой шаг –
и стих выйдет мастерский, словно
безгвоздная церковь в Кижах.
Классический стих, и при этом
и смел он, и честен, и нов
(О!!! Я восхищаюсь поэтом,
слагающим чудо из слов), –
но если к такому поэту,
случайно замедлив полет,
сияя бессовестным светом,
великая муза сойдет,
то – стоит крылом поднебесным
взмахнуть этой музе над ним –
и был он поэтом известным,
а станет безумцем немым...

...Слова, что она мне шепнула,
пропали, не знаю куда.
Лишь помню, как сталью блеснула
в закрытые окна беда.
Лишь помню, как ветер нежданный
Однажды ворвался в мой дом,
И как серебрился обманный
Холодный огонь за окном..

...Глаза заслоняя от света,
в далеком небесном краю
с тех пор я ищу, как ответа,
пропавшую музу мою.

Лишь только знакомые звуки
чуть слышно меня позовут –
и выронят слабые руки
чудесный словесный сосуд...
И мукой великою станет
поэзия черной земли,
лишь только та муза поманит
и музыкой стихнет вдали...
...И музыка эта прощальна,
и музыка эта проста,
и в ней открывается тайна,
великая, как пустота...

1987


***


Марине Георгадзе

Имея роскошь приходить туда,
где сны твои прозрачнее, чем дома,
не говори, что в мире пустота,
пока сидишь на кухне у знакомых...

Пока спокоен в чашках этот чай,
и чашки на фамильные похожи,
межзвездной пустоты не отличай
от мимо проходящих и прохожих..
Ведь мы от них настолько далеки –
сознанием прохладного сиянья
что можем мановением строки
отогревать любые расстоянья,
и можем растворяться в этом дне
и колким светом звезд казаться ночью,
осознавая тихо, но вполне,
КТО в наши губы вкладывает строчки...
Бездонное спокойствие храня,
лепечем мы смешно и подневольно...
И люди сквозь тебя и сквозь меня
пройдут...
И нам не сделается больно.

1986


В ПУЩИНО

Я снова прячу голову в крыло,
едва коснувшись правды этой жизни,
где все вокруг стоит белым-бело,
как в хирургии или в коммунизме,
в которой нет неясностей и нет
ни черных клеток и ни белых клеток, –
вокруг лежит стерильный белый свет, \
и дым сухой от холода и света.
...И просто все. И ясно:
я стою – ощипанная серенькая кляча,
на фоне солнца голову свою
в крыло свое ощипанное пряча.
Пока я прячу голову в крыло,
а физики подсчитывают числа,
поэт стихи слагает всем назло
про то, что нету никакого смысла.
"Пока, не поздно, надо умирать" –
обычно пишут всякие поэты.
Но мне уже наскучило играть
во все, во все, во все и даже в это,
но мне уже наскучило играть
в "поканепозднонадоумирать",
в стихи и в крылья, и в больших поэтов,
которые слагают всем назло
стихи про то, что все белым-бело,
про то, что прячут голову в крыло,
и думают, что остроумно это...

***

И все-таки, я так себя люблю!
мне тут ни с кем не будет по пути.
До слез я в звезды вечером смотрю
и жду лишь приказания уйти.
Я притворяться больше не должна,
мне человеком все равно не стать,
я вам никто:
не друг и не жена,
не женщина любимая, не мать.
Куда меня дорога привела,
похожая на глинистую хлябь?
Я, честно притворяясь,
в жизнь зашла,
я даже телом торговать смогла б,
и душу мою, зыбкую, как снег,
добра не отличавшую от зла,
лепить могли, но я сказала "нет",
и между ваших пальцев протекла.
...Теперь довольно.
Срок настал уйти.
Назад, в долину детства моего,
туда, где мне не больше десяти,
где к смерти ближе, к жизни – далеко!
Я тут не понимаю ваших дел
и ваших глаз, лишь ветер по ночам
все эти годы в окна мне свистел,
все эти годы тихо поучал:
"Усни, дитя,
и всех во сне прости,
на большее тебе не хватит сил,
гораздо легче просто крест нести, чем..." –
но рассвет ко мне уже входил,
и до конца не выучив слова,
пытаясь за другими повторять,
я получалась чересчур жива,
а полагалось лишь себя сыграть. –
Я ухожу. И ветер свищет в зал,
как пусто мне, как страшно и легко,
теперь я там, где не грозит провал,
где к смерти ближе, к жизни – далеко.
Вы можете теперь меня купить,
меня лепить, любить и презирать,
вы можете мне голову срубить, –
и как трава, она взойдет опять, –
но в душу мою, белую как снег,
чужих вершин, нехоженых дорог,
теперь не забредет ни человек,
ни зверь, ни Бог...

1986


ИЗ ПОЭМЫ ВОЗВРАЩЕНИЯ
1
Как просто уйти в небеса,
пробившись сквозь черное что-то,
стеклянные вставив глаза
и крылья надев для полета.
Как просто при жизни не жить,
питаясь сверкающим светом,
как просто и весело быть
великим холодным поэтом!
...Когда возвращусь я потом,
то дверь моя будет закрыта.
А если открою свой дом,
то все будет в доме разбито.
И съедены молью пальто,
мышами обгрызана мебель.
Меня не узнает никто –
проведшую годы на небе.
И будут все окна в пыли,
и будут растеряны дети –
они без меня подросли,
а я не успела заметить....
И крылья мои сожжены,
и так одиноко и страшно,
как будто пришла я с войны,
считаясь безвестно пропавшей...

1986

2.
Я – словно те – пришедшие с войны.
Без рук, без ног, без места в мирной жизни.
Когда-то долг отдавшие отчизне,
Кому теперь, зачем
Они нужны?
Их звездный час остался на войне.
Их жизнь прошла,
Их польза миновала.
Они стреляли.
Я стихи писала.
Про долг поэта говорили мне.

Хвалили вы меня,
Хвалили всласть!
И я писала,
Словно шла под пули.
Под эти пули ВЫ меня толкнули.
И дура я была,
Что поддалась.

И вот, как искалеченный герой,
А нынче просто инвалид безногий,
Сижу я на обочине дороги,
И вижу ваши ноги, ноги, ноги...
Мне оторвать их хочется порой...


***

Все вижу я, и все открыто мне.
Все вижу я, безумием объята.
Я вижу, как ваш храм горит в огне,
и даже знаю имя герострата.
Я вижу души под покровом сим,
который вам не кажется покровом...
я вижу ясно то, что вам самим
века спустя взойдет
созвездьем новым...
(И Бога нарекут всего лишь Словом –
таким понятным и таким простым...)
...А на дворе, как в месяце нисане,
(века, века!) распутица стоит,
когда во мне – недавней обезьяне –
однажды человек заговорит.
И я увижу, как смешон и глуп
ваш белый свет – Великий и Кровавый,
в котором выбивают зуб за зуб,
и жгут дворцы, и ждут грядущей славы,
и славят крест, терпение и труд,
и жизнь несут легко и величаво,
как реки воды мутные несут...
Все знаю я – что будет и когда,
и отчего бестрепетно и немо
горит над вами белая звезда,
что назовут звездою Вифлеема...
Я вижу души под покровом сим,
который вам не видится покровом,
я вижу ясно то, что вам самим
века спустя взойдет созвездьем новым
(еще я вижу: с именем Христовым
смерть понесут одни стада – другим...)

Века, века... и кровь, и пот, и дым...
И знанья чад – пустой и одинокий.
О чем тут спорят и о чем молчат,
о чем кричат отважные пророки?
О чем тут спорят и о чем молчат,
зачем стоят тяжелые кумиры,
так одиноко, холодно и сыро,
как будто все – века, века назад...
Мой бедный мир! Мой бедный детский сад,
который вы зовете
страшным миром
(и он прильнет ко мне ребенком сирым,
взрослеющим от горя и утрат...)
И плачу я – века, века назад...
1988


***

Я река. Я теку и мелею.
По камням, разбиваясь, лечу...
Я легко вас люблю и жалею,
даже если жалеть не хочу.
Я омою вас теплой водою,
прожурчу вам любые слова,
назову я вас первой звездою,
даже зная, что я не права.
Я такая. Я очень плохая.
Доброта моя – чистый расчет.
По пустынным полям протекая,
я втекаю, куда повлечет.
В эти теплые летние воды
окунуться любому под стать.
Не ищу я любви и свободы,
не хочу я, как птица, летать.
Я теку неизвестно откуда
и теку неизвестно куда.
Я скорее природное чудо,
что бывает едино из ста.
И теку я как будто без дела,
но лишь стоит к реке подойти,
и покажется вам, что предела
нет свободе на вашем пути.
Окунаясь в бурлящие воды,
Бесконечные воды мои,
по глотку отпивая свободы,
вы погубите души свои.
Я такая. Я очень плохая:
я забыть и простить не могу.
Я река без конца и без края,
я теку и теку, и теку...
И покуда еще вы живые,
дорогие друзья и враги,
будто раны на мне ножевые,
остаются все ваши глотки.
И покуда вам, кажется, просто
возвратиться, чтоб снова испить,
поднимаясь до вашего роста,
я в себе вас могу утопить.
Утоплю я в себе вашу душу,
если близко подступитесь вы.
Вам не будет дороги на сушу –
там вы станете вовсе мертвы.
Там вам будет и пусто и худо,
вас обратно заманит вода.
Вам не выбраться больше отсюда –
доброта моя – не доброта.
Надо мною сгущаются тучи,
и на дне моем холод и тьма.
Я вас черной тоскою замучу,
вы со мною сойдете с ума.
Я река без конца и без края.
Никого не могу я согреть.
Я такая, я очень плохая,
доброта моя – чистая смерть...
И со дна моего, среди ночи,
успокоясь под тяжестью вод,
будут ваши стеклянные очи
на зеленый глядеть небосвод.
Ваша тень, ваше зренье пустое,
ваша боль,
ваша песнь,
ваш пророк, –
я питаюсь, как вы, пустотою
между этих немыслимых строк...

1991


***

Если Ты меня оставишь, Господь,
если очень долго будешь вдали,
повенчаю я и разум, и плоть
с принцем крови, князем этой земли.
Буду жить в его хоромах-дворцах
и куплю себе машину "ВольвО"...
Полюбить его легко, подлеца,
коль Тебе меня оставить вольнО.

Без Тебя мне будет легче прожить,
доживу я хоть до Судного дня...
Как легко мне будет петь и кружить,
коль Твоя тоска оставит меня.

Я не сделаю вреда и чумы,
буду просто жить сама по себе.
Про свою любовь солгу князю тьмы,
чтоб отстал, и думать дал о Тебе.

И гадать я буду, день ото дня
холодея и бледнея душой:
отчего же отпустил ты меня?
Или впрямь Тебе я стала чужой?
Или впрямь, Любимый, не было сил
уберечь меня от этого зла?
Ведь остаться Ты меня не просил,
потому на землю я и сошла.

У Тебя, Господь, не тысяча рук
и не крутишь Ты судеб колесо.
У Тебя, Господь, ни свиты, ни слуг,
Ты над нами только плачешь – и все.
Там, в небесном и чудесном краю,
Где Твой дом и мой покинутый дом,
я оставила Тебя – боль свою,
чтоб к Тебе еще вернуться потом...

И не властен Ты уже надо мной,
если я бреду по этой пыли.
Ты устал. Господь от жизни земной,
потому и остаешься вдали.

Но я помню все – Твой голос и взгляд,
в сотню раз глядишь ревнивей, чем муж...
(о каком они мне боге твердят
и про ангела с трубой – что за чушь?!) –

По пустыне, как мой древних народ,
я иду одна, без древних чудес,
и растет мой непомерный живот,
повторяя форму свода небес.

И растет во мне Твой сказочный Сын...
вот уже над ним свершается суд...
Знаю я, что Он и Ты – Бог един,
но глаза-то в нем МОИ прорастут!

И забуду все: свой высохший рот,
ноги сбитые и боль в голове.
Лишь глаза умножит вечный мой род,
как тоску и весь мой плач о Тебе...

...Только верь в меня, Господь,
только верь!
Я сама обратный выбрала путь,
мне чуть-чуть идти осталось теперь,
ждать меня Тебе осталось – чуть-чуть!...

...Путь по краю мой, по краю скользит...
Влево шаг ли, вправо шаг –
Не сбежать...
Ни за что меня никто не простит.
Да, наверно, и не надо прощать...

1991


***

Дмитрию Баку

Чашка кофе, ломтик хлеба,
нищета со всех сторон.
Для чего ж я слышу с неба
то ли ветер, то ли звон?
Я ж совсем асоциальна,
лишь писательский билет...
Я почти нематерьяльна.
Нет меня на свете, нет.
Я и жизни-то не знаю
к тридцати восьми годам.
Я все время забываю,
где родился Мандельштам...
Среди суетного света
Не имею я друзей
и в центральную газету
не ношу своих статей...

И не то что от гордыни,
просто лень – моя беда, –
ни в Париже, ни в Берлине
я не буду никогда...
И не то что денег мало,
А подумаешь – на кой
Ехать мне куда попало?
Пользы в этом никакой...

Для чего ж таким убогим,
Не добитым кирпичом,
с неба Бог диктует строки,
не подумав ни о чем?

Ведь никто меня не вспомнит,
не похвалит, не издаст...
Антибукера никто мне
да и букера не даст...
Пропадут мои скрижали,
бесполезные – умрут.
Лучше б это написали
те, кто правильно живут.

Кто всегда мечтал явиться,
правду людям возвестить...
Из провинции столицу
кто приехал поразить...
Кто боролся, добивался,
пробивался из низов...
А не глупо улыбался,
наломав по жизни дров.

Я ж рифмую все глаголы,
ассонанс и диссонанс.
Я вообще ушла из школы,
не зайдя в девятый класс.

Я вообще не понимаю,
где Моне, а где Дега.
Я к тому ж еще хромаю –
у меня болит нога.

Дуракам закон не писан.
Мне и горе – не беда.
Я хорошая актриса,
если надо иногда.

Я веду себя по-свински,
говоря без дураков,
Например, что П. Басинский –
Лучший критик всех веков...

Я еще веду по-скотски,
заявляя много лет,
что поэт Иосиф Бродский –
все равно что Меламед.

И о том, что вся картина
подровняется потом.
И Суглобову Ирину
от Цветаевой Марины
отличат с большим трудом.

...Ветер носит в чистом поле.
Что хочу, то и мелю.
А не все ли мне равно ли? –
все равно друзей люблю!

Для чего ж таким убогим
и неправильным, как я,
с неба сбрасывают строки,
не подумав ...хорошо?

...Будто лето, день слепящий,
по поляне – дети вскачь...
Я ловлю с небес летящий
Надувной блестящий мяч...
----------------------------


СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ


Памяти Александра Меня

И были у них и рабы, и ослы.
И были они не добры и не злы
-- не ведали римского права.
Что сына убить за тринадцать ослов,
что брата убить за двенадцать козлов,
-- какая им разница, право?
Их время текло и в дыму, и в золе,
и год они ехать могли на осле,
и лет тридцать пять на верблюде...
И было все это в грязи и в пыли,
на малом-премалом кусочке земли,
как будто у Бога на блюде.

И он приходил к ним – израильский Бог.
Зачем? Вероятно, был сам одинок,
как злая ненужная совесть...
И все предлагал им какой-то завет,
зачем? Объяснения этому нет.
Все длится печальная повесть.

Как только представишь
тьму длинных веков,
рабов и наложниц, козлов и ослов,
и жен, что похуже скотины,
так страшно и больно сожмется в груди...
А также – представишь века впереди.
И где-то себя – в середине.
И все не запомнить: какого козла
какая ослица кому родила,
и сколько верблюдов украли...
К чему этот длинный и нудный разврат?
Зачем города и поныне горят?
Какие тут "бездны морали"?

... И вспомнишь: тяжелый полуденный зной,
большое светило над дикой страной
(оно там стоит и поныне) –
И кто я – рабыня? Ослица? Жена?
Куда и зачем я влачиться должна
по этой смертельной пустыне?

...А тот, кто от Бога все ждал новостей,
не видел больных и голодных детей,
его занимали скрижали...
Наш Бог только избранных лиц посещал,
и много верблюдов он им обещал
за то, чтоб его уважали.

А мы-то молчали. Мычали в пыли,
и шли по пустыне, рыдали и шли –
рабыни, ослицы и дети...
Потом наступил предназначенный срок,
пришел молодой и насмешливый бог,
но что изменил он на свете?

...Такой молодой и насмешливый бог
явился зачем-то не к месту, не в срок,
в нелепой еврейской отчизне,
как танец души среди вьючных дорог,
и как декабристы (которых урок
был в том, что не ведали жизни...)

Нелепый, как счастье,
как солнце – слепой,
он так и предстал перед пыльной толпой:
смеялся, а руки дрожали...
Руками махал и, как Чацкий, вещал
и новую эру он всем обещал –
за то, чтобы не обижали...

А мы-то молчали. Мычали в пыли.
И новая эра, коснувшись земли,
продлилась не более мига.

И кто-то придумал про Новый завет.
Зачем? Оправдания этому нет –
такая печальная книга...

...Но я все мечтаю
про дальний полет –
кто знает – тот знает.
Кто хочет – поймет.
А кто не поймет – и не надо.
Чужая планета, и римский конвой...
Что Темза, что Теза*,
что Сена с Невой,
что щит на вратах Цареграда... –
какое мне дело?! –
не выскажешь слов,
не выплачешь слез,
не развяжешь узлов,
не взвидишь подлунного света...
Непрошеный бог не вернется сюда.
Погасла его золотая звезда
меж Ветхим и Новым заветом...

1994

_____
* Теза – река, протекающая по г. Шуе.


ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ

Не женитесь на русских еврейках, –
говорит господин Баркашов.
Они ходят порой в телогрейках,
притворяются русской душой.
А душа у них – мелкая плесень:
только б выгодно что-то продать.
Мир духовный у них слишком тесен.
Им бы все торговать, торговать...

Торговать!
И ни дня не теряя,
провести так все лучшие дни.
По России, от края до края,
поглядите – торгуют они.
Им скупить бы все место,
где можно
разложить раскладные столы...
Им не стыдно, не больно, не тошно,
им не слышно хулы и хвалы.
Им не надо печати и славы,
на себя им – и то наплевать...
Только б дали им в сердце державы
торговать, торговать, торговать...

Сколько б вы ни писали статейки,
все равно они их не прочтут.
Ведь не каждой подобной еврейке
удалось поступить в институт,
но...
спускается Ангел Торговый
к ней – со свастикой или с крестом,
то ль с Христом, то ли с их Иеговой,
то ль с рогами, а то ли – с хвостом...
То ли с Ельциным, то ль с Горбачевым
у нее есть масонская связь,
но вселенским размахом торговым
ей дается вселенская власть.

И во дни испытаний великих –
в Куликово,в Полтаве,в Филях –
ее жидомасонские лики
помогали победе в боях:
В небесах появлялось знаменье,
помогая врага одолеть.
Видно, в этом ее назначенье –
в облаках над Россией висеть...

...И торгует, торгует, торгует,
вся Россия торгует с лотка.
И Вселенная рядом ликует,
и немеет от счастья рука,
что гребет ваши деньги лопатой,
сдачу не успевая сдавать...

И знамение – Ангел Пархатый –
помогает стране торговать.

В электричках, в метро, у вокзала,
повышая все цены вдвойне,
мы торгуем чем только попало
в нашей новой и русской стране.

Нам не надо ни газа, ни света,
только б выручки больше сорвать...
Нам дано назначенье поэта –
торговать, торговать, торговать!

...Не женитесь на русских еврейках...

1995


***

Читают разные стихи,
почти не слушая друг друга.
Они читают их по кругу,
но друг от друга далеки.
И пишут разные стихи
простые разные поэты.
Единым пламенем задеты,
Единой рифмою легки…
(Хотя они не дураки...)

И тянет их порочный круг,
вернее – чтение по кругу.
Как больно! – не сказать друг другу,
об этом просто стыдно вслух...

Но что-то крутит их, ведет,
их что-то мучает ночами,
за их неясными речами
какой-то дальний свет встает.
И продолжается поход:
земную жизнь – до половины,
и дальше, словно до Берлина,
по безызвестности – вперед!

А там не будет ничего.
А только братская могила.
Она своею черной силой
затянет всех до одного.

Кровь стынет в жилах у меня,
когда я думаю об этом...
Прах неизвестного поэта.
И пламя вечного огня.


И пустота.

1996

Отзыв...

Aport Ranker
ГАЗЕТА БАЕМИСТ-1

БАЕМИСТ-2

АНТАНА СПИСОК  КНИГ ИЗДАТЕЛЬСТВА  ЭРА

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ДНЕВНИК
ПИСАТЕЛЯ

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНГБУК

САКАНСАЙТ