Солнечный луч позолотил русые волосы, приласкался к небритой щеке Евгения. Пора и одуванчики в полях будить. Весна! Цветение, запахи, трели…

В сонном сознании кто-то гитарно напевал: “Покидая эту зиму, окуни сырую землю, в солнца теплую купель: апрель, апрель!” Весеннего неба невыгоревшая синева! Поля, поля… Кто это, в треуголке, от кочки к кочке? Стоны… Это раненые стонут. Это тела, тела. Карлик копошится. Выискивает шевеление. Выискивает муку умирающего. Нравится ему это. Нравится. Поле, усеянное телами, стонет.

Арбенин перевернулся набок и выпал из отвратительного сна в тягостную действительность.

“Я устал, устал, – подумал Евгений Александрович. – лучше под танк, с гранатой…”. За трое суток первая ночь сна. Иваныча через брезент палатки прямо за операционным столом прошила шальная пуля и в раненого вошла. Он так и завалился сверху. Молча.

“Когда ещё пришлют хирурга на его место…”

Судно санитарка подносит п…ать. Так и стоишь: руки вверх, а девчонка струю направляет, – мысленно кому-то жаловался Арбенин, натягивая брюки. – Сколько сегодня за ночь трупов?”

Вышел из палатки, вдохнул весенний воздух и потянулся всем молодым телом. Сознание вычеркнуло войну на мгновение и стало так хорошо!

– Нина, – окликнул Евгений Александрович пробегающую мимо сестричку. – Как дежурство прошло?

Голубые искорки глаз цвели на юном лице незабудками. Миловидная, с ямочками на щеках, тяжёлой косой. У Нины была идеальная фигура, доставшаяся ей от матери, дочери гренадёра царской охраны.

Регулярные сдачи крови раненым не стёрли румянца с её щёк. Антоновское яблочко! Нинка – комсорг, всегда рядом с начальством. Мужняя жена, но..! Евгений Александрович знал, что Нинка изменяет мужу.

“А как по-другому? – успокаивала себя Нинка. – Попробуй не дай”.

*   *   *

Двадцатисемилетний Евгений Александрович ей казался стариком. Сестрички привыкла не обращать внимание на жадные взгляды, на восставшую мужскую плоть. Изувеченное тело реагирует на прикосновение женской руки. Бросишь салфетку, пропитанную эфиром, вот и вся проблема.

“Что уставился? Воротничок грязный что ли?” – продолжая отчитываться, досадовала она, не желая Арбенина причислять к ухажёрам.

Слушая вполуха Нинку, которая решила почему-то ответить по всей форме, Евгений Александрович хмурился. Как же он её хотел!

– Через десять минут обход, не опаздывать!

– Есть! – сестричка развернулась, чуть заметно колыхнув бёдрами. Сделала несколько строгих движений, чеканя шаг… и споткнулась о корягу, но удержалась и перепрыгнула, как девчонка через скакалку.

Весна! Солнечные блики, запахи трав и полевых цветов. Третий год войны. Санитарный батальон: кровь, смерть, работа, работа, работа. Здесь же трибунал, здесь же расстреливают: последнее желание – гречневой каши с мясом попросил – удивил один из приговорённых.

На обходе Арбенин, увидев под смертельно раненным мокрую простынь от непроизвольно вытекающей мочи, кивнул Нине: пару лишних кубиков морфия, зачем продлевать муки – дело обычное. Это в мирное время можно спорить об эвтаназии.

“Резать и зашивать, резать и зашивать. Я устал, устал…” – стучало в висках, и Арбенин чувствовал, как его затягивает серое болото депрессии. И только мысли похотливые и живые, привязанные к Нинке, горячили кровь и, казалось, побеждали эту трясину.

– Любит он тебя, – ловко скручивая ватные тампоны, подхихикивала цыганистая Маша.

– Да он же женат! – пожимала плечами Нинка и тщеславилась: всё-таки врач! Женат-неженат. Расписывали и разводили мгновенно. Были такие лихие, что и не разводясь, девок хомутали: лишь бы дала, лишь бы дала!

Ни Машку, ни Нинку такими обстоятельствами не смутишь. У одной любовник женатый – штабной начальник, а у другой муж – большой чин из контрразведки, через месяц сообщит о разводе. Мелькнуло счастье и исчезло ласточкой в небесной выси: кто-то доложил, а он не захотел простить. Никогда больше за свою долгую жизнь Нине Дмитриевне не встретился такой мужчина, исполненный красоты и талантов: как утро жизни – без изъянов.

– Что ж ты ему изменила, раз он такой? – спрашивала Маша. И вздыхала. Пустой вопрос: война – она и есть война. Сама позавчера ездила за медикаментами. Еле дотащилась. Вываляли в грязи, два солдатика подстерегли, но не справились. Кому и что докажешь.

– Вадим говорит, он как зашел ко мне в землянку, положил руку на плечо, я так и потеряла сознание и сама уже ничего не помню! – сама себе удивлялась Нина, рассказывая уже о соблазнителе.

– Пойду-ка я пасквили писать, а ты тут доделывай, – сама же и оборвала Нинка свои трели о мужчинах.

Пасквилями называла Нина комсомольские характеристики, которые она была вынуждена сочинять, как комсорг медсанбата. Пустое занятие, а вот работа – другое дело. Чтобы выжить – надо работать. Из семьи “лишенцев”, она знала, что такое голод. Отец – эсер, погиб, перепрыгивая с поезда на поезд, когда бежал от большевиков. Конфисковали всё. Кроме дома в Вязниках. Мать и шесть малышей. Выжить – это значит трудиться, не покладая рук, и не думать ни о чём, кроме работы.

“Мудрая была женщина, наша мама. Сама была верующей, но нас молиться не заставляла. Говорила: “Может вам это не понадобится”” – вместе со своей старшей сестрой Дусей частенько вспоминала Нина любимую матушку этой присказкой о её “мудрости”.

От Дуси из Москвы получила письмо ещё вчера. Дуся спрашивала, нельзя ли отправить к ней в медсанбат сынишку Юру. “На фронте ведь посытнее. А то здесь пухнем от голода”, – писала она.

В этот же день и Евгений Александрович получил долгожданное письмо от жены – Марии Николаевны. Уже третье из госпиталя. Осколочное ранение. В голову.

“У меня всё хорошо. Голова уже не так болит, но шрам над бровью останется. Долго уснуть не могу, думаю о детях. Как там мать справляется? Есть ли чем кормить…

И ещё, не могу избавиться от этого воспоминания: гора трупов и крошечный ребёнок ползет по трупам к руке с зажатой коркой хлеба. Это случилось в селе Краснокаменка. Решили на поляне палатки поставить. Немцы, отступая, все дома сожгли. Пошли мы подальше в лес таблички вбить “М” – “Ж” и вот увидели на опушке этот ужас”.

Мария – из другой жизни. Далёкой и, как теперь казалось, сказочно-счастливой. Вместе учились. Поженились на третьем курсе.

Потом, после ординатуры, вместе распределились в областную больницу. Сашка родился. Потом Олечка.

“Ты хирург от бога”, – поддерживала мужа Мария. А сама старалась быть на вторых ролях. Пусть муж карьеру делает. “А мне и детей хватает”, – рассуждала Мария.

Евгений Александрович подолгу смотрел на фотографию жены и пытался вспомнить наслаждение и любовь, и радость – и не мог. “Выживем или нет, но нам уже не вернуться с войны. В душе – руины. Мы одинаковые. Мы пропитались смертью”, – думал он, читая письмо.

“То ли от ранения, то ли этот гул забыть не могу – гудит и гудит в голове. Это когда медсанбат в усадьбе разместили на окраине города. Вечер, безлюдно, затишно, но какой-то гул. А рядом поле. Смотрим, а земля как бы шевелится. Живьем закопали фашисты. Никто не выжил: гудит и шевелится”, – писала Мария.

– Гудит и шевелится, гудит и шевелится, – назойливо повторялось, пока Арбенин мыл руки, натягивал перчатки. Вот и маска, Ниночка завязывает, пошли, вот раненый, смотрит. – Гудит и шевелится, гудит и шевелится.

Арбенин протянул руку и Нина вложила в неё зажим. Евгений Александрович не успел удивиться, уловив взглядом голубые искорки её маленьких глазок. Глазки смеялись. Нина думала о любовнике.

– Вадим, Вадим, – кружилось в сознании и было нежно-ласково, Нина улыбалась (под маской не видно), подавая инструменты. – Придёт сегодня. Нахал всё-таки. Вадим, с ним обхохочешься, вот болтун. Кетгут… Шёлк… А здоровущий, фыр-р-р.

Жизнь, это то, что запоминается. Война оставляет самые живые воспоминания. Нина не думала о своей смерти, не воображала, не вникала. Кто знает, может быть предчувствовала, что доживет до 90 лет. Жизнь Нине Дмитреевне Гаряевой не казалась долгой и в 90 лет. Она и в мирное время много трудилась. О чем помнить в этой жизни? Самое значительное – война. В старости хочется признания собственной значимости. Свои выступления в качестве ветерана ВОВ перед школьниками Нина Дмитриевна начинала так: “В семнадцать лет, меня не спросясь, на меня надели шинель”. А дома частенько говаривала, гордясь перед дочкой: “Сотни мужских глаз мне заглядывали в пятки”. Вспоминала и Арбенина, пожимая плечами.

– Пойдём в клуб на танцы, – сказал он.

– Пойдём, – согласилась она.

Толпа солдатни, вальс, и никто не танцует.

Самодеятельный оркестр сельского клуба играл вальс Хачатуряна из “Бала – Маскарада” Лермонтова. Это воплощённая в звуках музыки страсть, в своей кульминации, излившаяся в смерть. Кто дирижировал этим оркестром? Кто раздавал судьбы?

Никто не решался вальсировать. Это – не вальс. Это что-то другое.

– Ну что ж, тогда начнём мы, – сказал Евгений. И девичья рука легла на его плечо, и прогнулась под ладонью спина, и кружение отбирало юное тело женщины, а он удерживал и чувствовал свою силу удерживать.

– Что-то мне не хорошо, давай уйдём, – вдруг замер он.

Когда Арбенин и Нина вернулись, то узнали, что стенку домика, где расположился медсанбат, разобрали снаружи и спёрли все продовольствие.

Трибунал, штрафной батальон. Ниночке – выговор по комсомольской линии.

“Стук колёс, поезд уносит меня к смерти, а перед глазами твоё лицо и звучит этот вальс”. Записку Арбенина Нине передали.

“Ни здрасьте тебе, ни до свидания”, – подумала Нина, прочитав. И почувствовала огорчение и досаду, такую же, когда раненый умирал на её глазах.

“Ни здрасьте тебе, ни до свидания”, – с раздражением повторила эту фразу Нина Дмитриевна на склоне лет, вспоминая военный эпизод. “Сколько же в маме природной силы, – думала, слушая Нину Дмитриевну, дочь. – Я столько не проживу”.