Поэт творил, писал стихи,
он клал в них душу,
хоть власти кляли их – плохи,
народ их слушал.

Народ открыл себе в них суть
нелепиц жизни.
Они в его проникли грудь,
их правду вызнал.

В концертных, а порой глухих
в квартирку залах,
поэт читал свои стихи,
поэт читал их.

И в мыслях их, и в рифмах их,
что были смелы,
с поэтом, чтобы пронял стих,
гитара пела.

Про Острова и Абакан,
в свободу веру,
что жизнь народов нелегка
В эсэсэсэрах.

Что все бы надо изменить,
чтоб лучше стало,
но эту творческую нить
вдруг оборвало.

Глаза в свою глядели даль
властей тех самых.
Писателей союз тогда
цепным был псом их.

Вконец несносен стал поэт
цекистам этим.
Союз писателей совет
изгнал поэта.

И с мыслью – я еще вернусь! –
он Русь оставил,
но нас навек пронзила грусть –
его не стало.

Он отдал жизнь ни за что
электротоку,
а может был подвластен ток
гебистов рокам...

*  *  *

Когда другой поэт писал
как кровь велела,
воск каплей со свечи свисал –
свеча горела.

Он видел Гефсиманский Сад,
звезду на небе
над горизонтом видел сам,
хоть там и не был.

Почти вчистую строчки шли,
он жизнь им отдал.
Так Вариации пришли,
стих Меерхольдам.

Он миру отдавал свой дар,
чтоб в жизни мути
добраться в чем-то иногда
до самой сути.

Но время было-то иным:
и днем и ночью
за ним ходили топтуны,
как стая волчья.

А творчество, по сути, есть
сама отвага:
о Докторе открылась весть –
да, о Живаго!

Роман сумел он в мир иной
отправить тайно.
Шаг топтунов порой ночной
был не случайным...

Роман был истины посев,
Поэт – мессия.
Его читали страны все,
но не Россия.

Когда бы Нобель был бы жив,
под славы звуки,
он сам бы премию вложил
поэту в руки.

Властям в ЦК не повезло –
казнить б хотели,
но умер он им всем на зло –
в своей постели...