Теперь уж и не могу вспомнить, когда я впервые увидел её. Не менее четверти века существовали в одном пространстве и времени. В каком-то простом, обывательском смысле этот период закончился, поскольку Татьяны Морозовой больше нет. Так можно было бы сказать о каком-то человеке, который жил, ел и пил, покупал вещи и умер. Но разве можно сказать о Чехове или Борисове-Мусатове: был? Вряд ли. Они – есть.

Таня училась в Литинституте, писала замечательные рассказы. Внезапно оказалось, что она – профессиональный художник. В данном случае, слово “профессиональный” относится не к мастерству (Таня тогда только начинала), а к способу существования. Она стояла на Арбате, продавала свои работы, чем тогда и жила её семья.

Я тоже в те годы был живописцем, мы стояли рядом, вместе продавали картины. Конец восьмидесятых, начало девяностых. Годы были весёлые: казалось, что впереди – Россия, что мы будем свободны и счастливы.

Россия мелькнула и растворилась в какой-то невразумительной мути. Свобода оказалась призраком, как и коммунизм. Счастье кто-то обрёл в тихой внутренней жизни, кто-то – вне жизни вообще, поскольку не увидел, что сделали с его страной. Таня пережила всю эту эпоху, муру эту всю и хмурь, и ушла из жизни во времена, не менее смутные, правда, сейчас, в отличие от тогда, никакого света не видно впереди.

Кто она – художник или писатель? Ей удалось стать профессионалом и там и тут. И книги, и иллюстрации к этим книгам, да и не только к этим – множество картин, рисунков, иллюстраций. Всё это когда-нибудь будет осмыслено.

Или не будет. Или будет каждым – по-своему. Тайну свою она унесла с собой – жизненные шифры, заключенные в её работах, знаки, понятные лишь немногим. Самым близким ей людям, думаю, прежде всего.

Впрочем, и для широких масс также работала. Вот, например, самая крупная (по размеру) картина Татьяны. Не каждый художник может похвастаться таким масштабом. Сикейрос, разве что...

Это причудливый, искажённый мир, искажённый по-доброму, весело, играючи… Пляшущие человечки, можно было сказать. Если бы это словосочетание не несло изначально зловещего смысла, в связи с известной новеллой. Пляшущие, смеющиеся, рожицы строящие человечки.

На первый взгляд. Но глядишь и глядишь, и все эти причудливые образы постепенно вселяют в душу ужас. Не дай Бог, приснится такое “улыбающееся” лицо: проснёшься в холодном поту.

Нечто от маски клоуна: вроде, нарисована улыбка, но порой клоун кажется очень страшным.

В лицах на портретах нет никакого сходства с оригиналами. Ну разве этот тыквоголовый (головой на декоративную тыкву похожий) – и есть писатель Кузнецов? Ничего общего с лицом Игоря. Никакого сходства нет и в автопортретах.

Но странное дело… Вот опять тыквоголовый, бутылочного цвета, значит – это Кузнецов. Женское лицо с опущенными глазами. Значит – автопортрет. Девочка рот до ушей, улыбка клоуна. Это – дочка.

Все эти персонажи узнаваемы, хоть и не похожи на тех людей, которых изображают.

Обычно в шаржах мы людей узнаём. Видим портрет, только искажённый, смешной. Если у героя нос несколько длинноват, то мы получаем в шарже очень длинный нос. Если большие уши, то получатся причудливые раковины в пол-лица.

Попробуем сделать обратную операцию. Допустим, в фотошопе обратим искажение. Тогда мы с большой вероятностью получим истинное лицо героя из любого шаржа. Но ничего такого не произойдёт с работами Морозовой. Тыквогловый не станет Кузнецовым. Автопортреты не явят нам образ их создателя.

Во всём её творчестве мы видим не отражённый или преображённый, а волей художника созданный мир. Здесь свои детали, часто повторяемые образы, особые знаки. Я не в состоянии их расшифровать, отчего к палитре эмоций добавляется лёгкий ужас.

Люди-растения и руки-корни. Сдвоенные (или двоящиеся?) глаза. Насекомовидные люди и звери. Многоножки. Триединые образы одного и того же существа: что портрет, что автопортрет. Египет, воплощённый в своеобразной форме, порой просто цветом тела, таким же, как на древних фресках. Египет причудливо соединяется с Православием: вроде, фигура, спеленатая, как мумия, но вокруг головы – нимб. Ноги и руки персонажей часто вывернуты чисто по-египетски. Ножки стульев и столов порой принадлежат людям и животным, трактуя таким образом омоним “ножка” – что напоминает о том, что Таня Морозова творит на грани двух миров – красок и слов. Именно посредством слова гусиная лапка выглядит как вилка, при помощи которой этого гуся съедят. Слово и линия, слово и цвет, слово, воплощенное в зрительном образе. 

Игорь Кузнецов обычно изображается зелёным, девочка – розовая, сама Таня – белая. Вот работа, демонстрирующая сразу три образа: это автопортрет. Таня держит на руках Игоря и Машеньку, мужа и дочь.

Так и называется: “Автопортрет с двумя младенцами”. Далее – пример триединства: работа “Укрощение”. Всё те же лица…

Стремление рассказать историю (как писатель) и нарисовать её (как художник) порождает многочисленные циклы: Египет, клоуны или тыбыдымский конь. Вот серия, которую я особенно люблю. Здесь удивительная точность образов, ярко выраженный характер и совершенный, гармоничный рисунок.

Картины и рисунки Татьяны Морозовой обладают ещё одним тайным свойством: назову его – обратная иллюстрация.

Помнится, я поступал во ВГИК на режиссуру. Среди прочих умопомрачительных заданий, вроде сочинить за пять минут оригинальный сюжет-раскадровку, было такое: по выданной тебе репродукции (это были известные жанровые работы передвижников, вроде “Не ждали”) надо придумать (тоже в пять минут где-то) историю, обладающую драматургией, трёхчастной структурой и неожиданным концом.

Многие картины Татьяны будто бы заключают именно какую-то историю, иллюстрацию к произведению, которого нет. Или – может статься – ещё нет? Где та дивная библиотека, в которой собраны не написанные нами книги?

Вот несколько примеров, можно поломать голову: какие произведения существуют, какие – нет. А я умолкаю. Пусть дальше говорят линия, форма и цвет.