Как-то мы с Серегой попали в геологическую экспедицию и жили в некой избушке, которая вся скрипела и тряслась. Эта гнусная избушка скрипела, содрогалась и тряслась не только тогда, когда некто ходил, трахался или падал на пол, но и тогда, когда некто ставил на стол пустой, только что выпитый стакан.

И вот, однажды Серега в эту избушку ченчину привез. 
Он ее не просто так, а по очень важному делу привез.

В экспедиции нас было двое – я и еще один чувак. Серега, конечно, в экспедиции не работал – просто иногда побухивать к нам приезжал, а когда и бухать приезжал. 
Да и мы с чуваком, хоть и числились в этой экспедиции, но тоже не работали, а только побухивали и бухали, хотя надо было три раза в день брать пробы воды из кем-то пробуренных скважин. Но мы их, конечно, не брали. Один раз только взяли – все скважины по карте обошли с пивом, проверили, вычислили, побухивая, общую тенденцию, и расписали эти гидрогеологические пробы на месяц вперед. И разбухались сразу – тоже на месяц.

И вот, приезжает Серега с этой ченчиной, а ехал он с ней  аж с самого Геническа, где пытался разведать пути входа на Арабатскую стрелку. Привозят они канистру украинского вина. Это было где-то в середине какого-то месяца. Мы с чуваком к тому времени уже тоже бражку поставили, и спиральный обогреватель ей включили, и болтали ее каждый час, потому что, по расчетам, старая бражка могла кончиться раньше, чем начаться новая. 
А стиральной машины у нас, кончено, не было.

Надо заметить, что чувак, с которым мы в экспедиции трудились, был молчалив и угрюм. У него был такой стиль: он бухал молча. Бухнет, поставит стакан, встанет, радио включит, ручку покрутит, скажет:
– Что-то мы радио давно не слушали.

И снова сядет.

Или: бухнет, поставит стакан, скажет:
– Что-то у нас Ленин косо висит.

Встанет, Ленина поправит, и снова сядет. Смурной был чувак, но не стремный. В экспедиции тухляк со стремными чуваками работать. Да и в жизни вообще – что чувак, что ченчина – пусть уж лучше будет смурная, чем стремная.

И вот, сидит этот чувак, бухает, смурной, потом, когда выпьет последний стакан, прямо перед тем, как умереть, все время кричит – Нина.

Причем, он всегда по-разному Нина кричал. Иногда он поставит стакан, вытрет усы и скажет коротко и тихо, как будто выдохнет:
– Нина.

Потом пойдет спать нормально: разденется, одежду на стул повесит.

Иногда бухнет, даже стакан не поставит, а только руки раскинет, и прям со стаканом и со стулом – рухнет крестом на кровать, и уже в полете прокричит:
– Нина.

Порой бухнет, сползет со стула, переползет на кровать, вползет в одеяло, завернется с головой, и уже оттуда, из-под одеяла, глухо буркнет:
– Нина.

Я этой Нины совершенно не мог понять, и я долго мучился вопросом: что эта Нина значит? И вот, однажды, когда я умер первым, так тоже, как он – бухнул, поставил стакан, вытер усы и даже бороду вытер ладонью, рухнул на кровать, и внятно так сказал, как бы крякнул:
– Нина.

И посмотрел сквозь пальцы на чувака. А чувак даже ухом не повел – бухнул, поставил стакан, встал, поправил Ленина, потом радио включил.

В следующий раз я бухнул, не поставил стакан, откинулся прямо со стулом, со стаканом на кровать и сразу лег крестом, а в полете прокричал:
– Нина.

Тогда чувак встал, закрыл форточку, стряхнул что-то со своего плеча, подошел ко мне, наклонился и спросил:
– Яша, ты почему все время Нина кричишь?

Я спросил:
– А ты – почему?

Он странно так на меня посмотрел, потом на свои ногти посмотрел, поправил мне одеяло и сказал:
– А я Нина не кричу.

И головой покачал.

Но на другой же вечер, или даже не вечер, а когда днем уже смерть пришла, чувак бухнул, поставил стакан прямо через стол, на вытянутой руке, и так, со стаканом и умер. 
И при этом твердо сказал:
– Нина.

И вот, когда Серега приехал с Арабатской стрелки, мы все сели, начали побухивать, разбухиваться и бухать, и, когда чувак пошел на улицу, коней развязать, я Сереге быстро все про Нину и рассказал. И спросил Серегу, как он думает, почему чувак все время Нина кричит?

Серега сказал:
– Не знаю. Может, его жену Нина зовут.

Я сказал:
– Абсурд. Человек в здравом уме не может звать перед смертью жену.

Серега сказал:
– Верно. Что ему какая-то там жена, когда он сюда только для того и ездит, чтобы Нина прокричать.

Потом чувак вернулся, и мы продолжили. Серега принялся за рассказ, как они с этой ченчиной из Мелитополя в Запорожье ехали. Ченчина улыбнулась, хитро как-то посмотрела на Серегу и сказала:
– Ох, уж мне это Запорожье…

Я тогда еще не знал всей подоплеки, и ничего из их разговора не понял…

Потом, когда чувак пошел опять вязать коней, Серега сказал:
– Яша, а где его паспорт? Давай, правда, посмотрим, как его жену зовут.

Я сказал:
– Нет. Он всегда свой паспорт в кармане пиджака носит. 
А пиджак редко, когда снимает.

Следующий раз, когда чувак пошел вязать коней, Серега сказал:
– Я все понял. Чувак никакой Нины не кричит. Все дело в том, что чувак кричит нечто совсем другое, но только тебе так кажется, что он Нина кричит. На самом деле, он хочет прокричать: Не надо.

Ибо это последний перед смертью стакан, и ему уже больше ничего не надо. Но он успевает крикнуть только: 
Не на-а… И умирает. Вот и получается: Нина.

Тут опять вернулся чувак, сказал:
– Что-то у нас Ленин неправильно висит.

Поправил Ленина, сел, налил и бухнул.

Тогда Серега стал рассказывать про запорожский дуб. Он имел в виду дуб – дерево, которое растет там на острове Хортица, памятник природы, под которым Тарас Бульба сказал: Я тебя породил, я тебя и убью.

Но я подумал, что имеется в виду – дуб, то есть колтун. 
И сказал:
– Когда я в пошлом году проходил через Запорожье, там тоже был страшный дуб.

При этом я совершил какую-то ошибку, именно в том, что, говоря про запорожский дуб, поежился, почесал себя под мышками и посмотрел на ченчину.

Она вздрогнула, посмотрела на Серегу как-то многозначительно и важно, встала, отшвырнула стул и выскочила на улицу – развязать коней. Чувак бухнул, поставил стакан, встал, сделал два шага, рухнул на кровать и завернулся в одеяло. Мы с Серегой встали, подошли к нему, нагнулись и прислушались. И чувак сказал:
– Нина.

Как я уже замечал выше, Серега ченчину привез не просто так, а по очень важному делу. А дело было вот какое. Серега эту ченчину в Кривом Роге отрыл, и вот, поехали они оттуда в Москву. Но ехали они буквой Зю, через Геническ, откуда начинается Арабатская стрелка. И по пути все были поезда, электрички и стопы… Ночью они в поезда вписывались, днем стопом ехали, раз на станции Скуратово заслиппили, в зале ожидания, там, где живопись с Гурзуфом висит. Все, что Серега с этой ченчиной сделал, так это был только минет в Запорожье.

Разумеется, это был не единственный минет. Но начался он именно в Запорожье. С тех пор у них так и повелось: как только Сереге надо было сделать этой ченчине минет, он не говорил ей прямо – сделай-ка ты мне минет – а прибегал к иносказанию.

Он говорил:
– Поехали в Запорожье.

Или:
– Ну, а теперь, давай вернемся в Запорожье.

Или:
– Интересно, как там сейчас дела, в Запорожье.

И вот, когда они только приехали к нам в экспедицию, и мы начали потихоньку разбухиваться, Серега стал все чаще употреблять за столом слово Запорожье.

А я тогда ничего не знал, и никак не мог понять, почему, когда Серега начинает рассказывать про Запорожье, эта ченчина принимается хохотать, или бухлом поперхнется, или в бок Серегу толкнет, или как-то странно на него посмотрит, или устало так вздохнет, как будто в ее присутствии непристойность сказали.

И я не понимал еще тогда, почему это Серега все время про Запорожье рассказывает, как будто они только по Запорожью всю неделю и ехали.

Город это, конечно длинный, как и Кривой Рог. Запорожье – это километров тринадцать от вокзала до плотины, до Днепрогэс. А Кривой Рог – это все километров сорок вдоль Днепра. Есть и еще более длинные города, типа Волгограда или Лос-Анджелеса, но о них – как-нибудь позже.

А теперь – я опять к Нине вернусь.

Вот мы сидим, бухаем, а Серега рассказывает, как они аск из Вильнюса делали. Потом им уже стало влом аск из Вильнюса делать. Захотелось разнообразия. Серега говорит: давай будем аск из Таллинна делать. Подходят, говорят: Понимаете, мы приехали из Таллинна… А мужик вылупился и говорит: Сталина? Что – Сталина? Да я вам за Сталина… Это как раз в Запорожье и было.

Тут ченчина поперхнулась и ткнула Серегу в бок. Говорит:
– Дурачок. Это уже в Курске было.

Я, в конце концов, говорю:
– Серега. Чего это ты так на Запорожье запал?

Он говорит, задумчиво так:
– Не знаю. Полюбил я его. Иногда мне кажется, что весь мир – это одно бесконечное Запорожье.

Ченчина говорит, хмуро так:
– Мне тоже так кажется. Хотя Кривой Рог длиннее. Но в этом Запорожье – там экология немного того – грязненько там.

Я говорю:
– Да. Вонючее оно. Там одни инженеры-химики сидят.

Тут ченчина как-то странно на меня посмотрела. Потом на Серегу. А на Серегу хаха напал, и он долго остановиться не мог. А я себя чувствовал полным дураком, потому что не знал еще всей подоплеки, не знал, что слово Запорожье значит на их совместном языке.

Так вот и вся наша жизнь имеет второй, тайный смысл. 
И не только один вечер можно пробухать, истинной природы вещей не понимая, но и всю жизнь так прожить. 
В принципе, девяносто процентов человечества так и живет. Вот, живет человек и думает, что он по Запорожью едет, и вокруг все хорошо, только экология немного вонючая. А на самом деле, он всю свою жизнь не по Запорожью едет, а делает кому-то грязный и гнусный минет, причем, и сам не знает – кому.

Когда чувак прокричал Нина, Серега и ченчина, наконец, решили приступить к делу, для которого приехали. Они удалились в другую комнату: в мою, где была другая кровать и обычно спал я. Я ж постелил себе одеяло на полу в первой комнате, где обычно спал чувак, который Нина кричал.

Вскоре наша избушка затряслась, и всё в ней заходило ходуном. На столе позвякивали стаканы, будто мы ехали в поезде. Я вышел на улицу: мне не спалось… Полная луна висела среди молодых лиственниц над крышей избушки, а крыша была вся осыпана хвоей; избушка дрожала, и хвоя лиственниц тонкими струйками текла по шиферу крыши. Я вернулся домой и снова улегся на полу. Половые доски скрипели и содрогались, то одна, то другая, то третья. А затем даже и гвоздь, на котором висел Ленин, вывернулся из стены. И Ленин – упал.

И вот все стихло. В этот момент Серега – в другой комнате – сказал:
– Запорожья. Я хочу, я требую Запорожья.

А ченчина сказала:
– А я хочу – жаворонков.

Надо заметить, что это была гидрогеологическая, в принципе, городская экспедиция, и нам с чуваком вовсе не надо было оставаться в этой ветхой избушке на ночь. Но мы каждый день бухали до смерти, поэтому и не ездили домой. Или ездили, но только так – помыться и за деньгами. Так вот – место, где мы были, называлось станция Жаворонки. Это – минут тридцать езды от Москвы по Белорусской дороге. Поэтому ченчина и сказала, что хочет Жаворонков.

Теперь Жаворонки на их языке означало как раз то, что произошло в районе станции Жаворонки: то есть не унылый запорожский минет, а Жаворонки, что значило так, чтобы вся избушка дрожала, чтобы хвоя лиственниц сваливалась с ее крыши, чтобы Ленин упал со стены.

Наутро, когда все проснулись и сели бухать, Серега спросил чувака:
– Слушай, ты почему все время Нина кричишь?

Чувак сказал:
– Не знаю.

Потом спросил:
– А где наш Ленин?

Я сказал:
– Наш Ленин упал. Он где-то между стеной и столом.

Серега сказал:
– Слушай, может, ты вовсе не Нина кричишь, а кричишь ты: Не надо.

Чувак нагнулся, поднял клеенку, посмотрел под стол, увидел там Ленина и сказал:
– Нет. Я не кричу: не надо.

Серега сказал:
– А что же ты кричишь?

Чувак сказал:
– Не знаю. Наверное, я все-таки Нина кричу.

Серега сказал:
– А почему ты Нина кричишь?

Чувак сказал:
– Не знаю, почему я Нина кричу.

Серега сказал:
– А как твою жену зовут?

Чувак немного подумал и сказал:
– Нина ее зовут.

Серега сказал:
– Вот поэтому ты Нина и кричишь.

Так все и выяснилось. С тех пор мы с Серегой, когда бухаем, тоже Нина перед смертью кричим. Когда мы разбухиваемся, то смотрим на количество бухла и определяем – крикнем мы сегодня Нина или нет. Таким образом, прокричать Нина – теперь означает набухаться и умереть, что стало своего рода иероглифическим знаком, подобно словам Запорожье и Жаворонки.