ГАЗЕТА БАЕМИСТ АНТАНА ПУБЛИКАЦИИ САКАНГБУК САКАНСАЙТ

Соломон Воложин

В ИДЕАЛЕ СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ МОЖЕТ ПРИОБРЕСТИ ДАЖЕ ИСТОРИЯ

О прозе Сергея Саканского

Если бы да кабы,
Так во рту б росли грибы…
                             Пословица

 

– Спасся! Какая радость!

– А надо ли радоваться, что жизнь такова, что нужно бороться? И побеждать… Чтоб просто жить.

Что-то мне кажется, что именно так, пусть в подсознании своем, рассуждает сам с собой Саканский вот так заканчивая свой рассказ «Белая»:

«И Сомиков рассмеялся, ударив кулаком в ладонь. Стоя посреди ванной, он хохотал и хохотал, беспрестанно ударяя кулаком в ладонь снизу вверх. Он стал непроизвольно подпрыгивать на месте, все чаще ударяя кулаком в ладонь снизу вверх и сверху вниз, заливисто хохоча и глядя сквозь слезы в зеркало, где прыгал и веселился какой-то голый волосатый человек, и в этот неловкий момент, ничего не объясняя, не предполагая, безо всякого сожаления мы, наконец, оставим его.

16 – 30 мая 1997»

То есть не то. Не в подсознании сам с собой, а в противоречивом (одновременно и одобряющем мир, и оценивающем его негативно) осознании своего текста. И от противоречивости-то такого осознания, – получается, по-моему, – непротиворечивое подсознательное Саканского. Он – некий созерцатель непрезентабельной жизни, жалеющий о пустоте грез.

«Рассмеялся», «хохотал и хохотал», «веселился» и… «какой-то голый волосатый человек»

И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда...

Реализм открыл Пушкин своим «Евгением Онегиным». Жизнь, мол, не поддается обустройству в соответствии с благими намерениями благородных мечтателей…

Вот так же и у Саканского?

Только прочитав «Евгения Онегина» как-то все же не чувствуешь пессимизма. (Хоть и в минуту злую для своего героя оставил его автор.) – Широка жизнь. Много в ней всякого… А кончив «Белую»… Что-то смутно на душе.

Что: век другой? Жестче?

И там, и тут – по убийству… И там, и тут оно – чуть не моральная норма жизни… Но там – ломают мировоззрение убийцы угрызения совести. А тут – радость, и не понятно отчего. То ли оттого, что сам жертвой не стал, то ли – что убийцей. Или шлюхи (светские, там) это лучше нынешних проституток или особ, еще круче пользующихся своей привлекательностью? А страшный сон Татьяны? Ни в какое ж сравнение не идет со сном Сомикова, будто его изнасиловал сожитель жены… И любовное томление Онегина по Татьяне не чета онанизму Сомикова, представляющего себе Люду. Да и вызову проститутки на дом – тоже не чета.

Век – другой. 21-й.

Да вот в рассказе-то противопоставляется он… 20-му. Веку родителей Сомикова? – Вряд ли. Посмотрите хотя бы на тот налет серости, ограниченности возможностей у его родителей в условиях неконтрастного социального устройства, социализма:

«…квартира, этот предмет гордости, каменный остров, в котором аккумулировался труд рода Сомиковых, начиная с деда, многолетний труд родителей, она помнила руки отца, как любовно вечерами, выходными, много лет он возделывал ее, тщательно подгоняя каждую планочку, каждую керамическую панельку…»

И если автору явно претит перспектива такого приспособления капиталиста Сомикова к обстоятельствам, что он до мечты об изнасиловании и убийстве Люды докатился, то Люду-то эту, – еще в девятом классе начавшую половую жизнь и дошедшую во вседозволенности до сообщничества в убийстве (ради квартиры) охмуренного ею мужика, – Саканский сделал продуктом советского воспитания, зажимавшего не только вседозволенность, но и много чего поменьше.

 

Уже с первого абзаца чувствуется, что безоблачного счастья в рассказе не будет:

«Ранним утром, ранней весной, как-то раз – ра-ра-ра – Сомиков проснулся внезапно и осознал: сегодня произойдет что-то… Утро было напоено росой, солнцем, исполнено дивных туманных лучей, сквозивших через молодую листву… Ну разве можно так хорошо, так изысканно возделывать прозу?»

Чувствуется, что автор не постесняется навязать свою волю казалось бы естественному ходу событий. В других его рассказах, которые я специально срочно прочел после «Белой», Пушкин убивает Дантеса, Джон Леннон покушается на своего двойника, выдававшего себя за него, Карлсон, который живет на крыше, воспитал бандита…

 

Сомиков…

Говорящая фамилия… Тем более что она одна составляет целый второй абзац рассказа.

Перекликается с карасем-идеалистом Салтыкова-Щедрина.

Только не сатира у Саканского.

Да. Он взял в герои представителя чуть не самой неприспособленной к выживанию при реставрации капитализма в России прослойки – инженера. Как советский мещанин тот усвоил моральные предрассудки большинства, всегда без проблем уживающегося с любым общественным строем. А как человек с высшим все же образованием тот усвоил их крепче других (своего Лехи, например, наемного рабочего). За Сомиковым, как следует из текста, не числится, как за этим Лехой, полноценная половая жизнь в школьном возрасте. Тем более со школьницами.

Автор, правда, и никакого за то достоинства за Сомиковым не признает, сделав того онанистом.

Он, автор, просто наделил героя совковой пассивностью. Специально сделал его потенциальной жертвой сменившегося – и несравненно более жестокого – строя, строя и хищников, подспудно выращенных строем предыдущим: первой жены и ее любовника (отнявших у него полквартиры).

Из-за совковой своей пассивности Сомиков месяцами не в силах заговорить с каждый день встречающейся ему Людой.

Так вот тоска, по-моему, Саканского (не знаю, насколько им осознаваемая), тоска по несостоявшемуся другому пути реставрации капитализма в России всем тут в рассказе и движет.

Сомиков не только очень не приспособленный для капитализма, но неприспособленный для того криминального капитализма, какой случился в России волею властвовавших в ней и раньше:

«Если в стране правили чиновники и процветали спекулянты, неужели ты думаешь, что после революции придут какие-то другие люди?»

(Революцией, а не контрреволюцией названа смена социализма на капитализм. Или, скажем иначе, смена лжесоциализма на лжекапитализм.)

Потому и нужен был Саканскому изрядно неприспособленный инженер, чтоб тот мог все же приспособиться и к поначалу, якобы, некриминальному капитализму (эре кооперативов), и к – потом – криминальному. Вон, сам возмечтал изнасиловать и убить.

Есть он, есть у Саканского некий идеал. И при всем его реалистическом понимании, что не благие пожелания двигают историей и массами… Он, – как и реалист Пушкин в иные моменты, – не может пройти мимо «грез» (это слово из возможного – или имеющего место быть в природе? – названия сборника с рассказом «Белая»: «СОБИРАТЕЛЬ ГРЕЗ И ДРУГИЕ ПАРНЫЕ И НЕПАРНЫЕ РАССКАЗЫ»).

 

Мне почему-то не хочется проверять свой вывод на других рассказах этой книги (прочел-то я – в смутном ожидании «грез» – рассказы из другой книги «AVE MEDIA»). Но мыслимо ль, чтоб Саканский так стремительно менялся, как Пушкин: от одной книги к другой. Да и даты у него почти нигде не проставлены…

Так что иду ва-банк.

А Пушкин Саканского… Убивший «саканского» Дантеса, несостоявшуюся поэтическую гордость Франции, убивший хладнокровно и потому предопределенно, тем более хладнокровно и предопределенно, что себя, гордость России, нужно было сохранить в живых…

«Не глядя протянул руку. Данзас вложил ему пистолет в ладонь. С такого расстояния мог промахнуться лишь самый горький пьяница.

Или молодой дурачок, пиит, которому пристало на морозе снег топтать… »

Что «саканский» Дантес на свою беду и сделал…

Пушкин Саканского вполне соответствует грезе автора о возможности сопрячь крайности, что не получилось в современной истории России. (Да и – в прошлой.)

То же и с истинным «саканским» Джоном Ленноном.

Ведь что случилось в действительности с Ленноном? – Он стал – после побежденного кризиса своего – олицетворением прекращения суперэгоистического – «все дозволено!» – (пусть и рядящегося, по недомыслию, в социальный, антикапиталистический)… он стал олицетворением прекращения антисоциального, по сути, бунта, – он стал олицетворением успокоения во имя мещанских ценностей: семьи, быта, богатства, здорового образа жизни.

Чем не греза Саканского? Соединение несоединимого… Вечно повторяющееся барокко…

Но это ж и пошло. Если уже достигнуто.

Так что сделал Саканский?

Он дал истинного Леннона еще в состоянии кризиса (только лишил его богатства):

«Последние годы Джон ненавидел все, что видели его глаза. Ненавистью были полны его новые песни, так же как старые – любовью».

А двойника в своем рассказе Саканский сделал копией опошлившегося в реальной жизни Леннона, врага идеи восстановления «бунтарской» четверки и идола новых людей:

«Новые люди неожиданно выросли, незаметно захватили землю. Они возлюбили то, что мы ненавидели, и возненавидели то, что мы любили.

Нашу рассеянность к предметному миру они заменили его восторженным культом…»

И вот «саканский» истинно-Леннон имитирует покушение на «саканского» лже-Леннона. А испугав того, требует поклясться, что тот даст деньги ему, истинно-Леннону, на восстановление ансамбля «Битлз».

Появится-де опять перспектива гармонии богатства с… бунтом против вещизма (?). Гармония нераздвоенного человека…

Соответственно и кончается рассказ:

«– Только ты и я, – усмехаясь, повторял он. – Только я и ты. Только я…»

 

В общем, даешь соединение несоединимого.

 

 

3 сентября 2005 г.

 

© Соломон Воложин

 

 

Соломон Воложин на Сакансайте
Отзыв...

Aport Ranker
ГАЗЕТА БАЕМИСТ-1

БАЕМИСТ-2

БАЕМИСТ-3

АНТАНА СПИСОК  КНИГ ИЗДАТЕЛЬСТВА  ЭРА

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ДНЕВНИК
ПИСАТЕЛЯ

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНГБУК

САКАНСАЙТ