Эти события происходили задолго до того, как мы Джуманияза узнали. Поэтому я и буду тут говорить не Джуманияз, а ввел.

Однажды мы с Серегой встречали Новый год с какими-то ченчинами. Это получилось спонтанно: Серега где-то в районе Измайловского парка завис, а тут накатило 31-е декабря. Я пошел Серегу выковыривать, чтобы на встречу Нового года дома, в кругу семьи его образовать, но и сам там, у этих ченчин завис.

Ченчины были страшные, но нам они, конечно, казались красавицами, потому что водки у нас было более чем много. Причем, это была именно водка, так ченчины распорядились, не зная, что мы Серегой водку не очень любим, а любим мы больше всего на свете пиво и вино. Как Есенин, великий русский поэт.

Проснулся я 1-го января с бодуна, и от водки мне уже хотелось ввел сделать. Но моя ченчина умерла, и некому мне было руку, как Лермонтову, подать, а точнее, конечно – не руку, а таз.

Тогда я и решил просто ввел сделать, не в таз, а в дабл, как все настоящие мужчины. Перелез я через эту ченчину, вялым уже приком по грудям болтнув, и пошел по направлению к толчку. Встал на колени, обнял его, но не поввелилось мне.

Тогда я пошел на кухню. Открыл холодильник и увидел там бутылку водки.

Это показалось мне странным, потому что вчера, прокричав Нина, я точно помнил, что их оставалось две. Выпил сто грамм водки, заткнул бутылку газетой, поставил в карман пальто и стал ввела ждать.

А Серега в это время в другой комнате, за дверью закрытой был, с другой ченчиной. Именно так мне казалось, хотя на самом деле – это было далеко не так. Но я думал, что Серега все еще там, с этой ченчиной лежит и утреннее похмельное Запорожье делает.

Вдруг смотрю: выходит эта другая ченчина и спрашивает:
– А Серега где?

Я говорю:
– Понятно.

И пошел я Серегу Измайловским парком искать.

Надо заметить, что это был 1979-й новый год, и старожилы помнят, что в ту зиму были очень страшные морозы, за тридцать. Много людей повымерзло в ту новогоднюю ночь.

Я подумал:
– Наверное, Серега в Измайловском парке замерз. Жалко его.

Первый ввелл я сделал еще в подъезде. Это было на восьмом этаже. Я вызвал лифт, и лифт пошел. Прислушиваясь, я понял, что стоит мне только в лифт войти, как я сразу и сделаю ввелл. Тогда я спустился на пролет, открыл мусоропровод и сделал ввелл туда. Подумал и туда же сделал фиу.

Еще подумал. Думаю:
– Если я туда уже сделал ввел и фиу, не сделать ли мне туда же и абпруа? И, может быть, мне еще и эякулировать туда же – ибо с ченчиной за всю ночь так и не эякулировал я.

А внутренний голос мне и говорит:
– Ты бы еще туда – поплакал. Ведь Серега точно замерз в это хмурое утро.

Как Эренбург, великий поэт, как-то написал, правда, про фашистов: Хмурое утро после дебоша с блевотиной и перебитой посудой. 

Не любил фашистов этот Эренбург. И слово Джуманияз он тоже не знал.

И я сразу вспомнил, что иду не куда-нибудь, а Серегу Измайловским парком блевать. Вернее, искать, конечно.

В это время лифт, наконец, до восьмого этажа дошел, и двери открылись. Но я в лифт не пошел: я пешком пошел. Водка еще не вся выввеллилась из меня и, заболтавшись, потребовала открыть окошко мусоропровода на третьем этаже.

Следующий ввелл я сделал уже на входе в Измайловский парк, поверх переполненной урны.

Светало. Город был тих и пуст. Это непривычно, когда посреди Москвы не слышно вообще никакого шума, нет ни машин, ни людей. Но что поделаешь – синдром первого января.

Длинная аллея, уходящая в бесконечность. По этой аллее иду я, поввелливая, потом из бутылки побухиваю и снова, поввелливая, иду. Серегу ищу.

Вдруг вижу: вдали, маленький-маленький: кто-то идет. Пригляделся: а он то идет, то останавливается, голову вверх поднимет, потом опустит. Понял я, что и он тоже: побухивая и поввелливая идет.

Я ускорил шаги и, по мере сокращения расстояния, все больше убеждался, что это, побухивая и поввелливая не кто иной, как сам Серега идет.

Вот тогда-то я и понял, куда вторая бутылка водки из холодильника делась. Обнялись мы и прослезились, и поздравили друг друга с Новым Годом.